Так от, уверяя саму себя, что ничего страшного не стряслось, и никакой беды тут нету, я повздыхала еще чуть, да и встала рывком — утро уже возвестилось петушиным криком, пора было подыматься, прибирать себя, да приниматься за утренние трактирные дела.

Тело на резвость такую отозвалось легкой ломотой да приятным устатком во всех жилочках. Ему, телу, все по нраву было, и немало его, бесстыжее, не тревожило, чем вчерашняя телесная радость нам обернется.

А и ладно! Чем бы не обернулось — все мое, не отпираюсь.

А в исподней рубахе, там, где тесьма горловину стягивает, прореха обнаружилась. Да какое там — прореха, ворот разодран оказался, ровно его собака рвала. Порывшись в сундуке, я добыла новую одежку, а эту стянула, да и сунула в надежный дубовый зев, подальше от случайных глаз. Потом починю… Натягивая новую рубашку, с обережными узорами, положенными моей собственной рукой, я довольно ухмылялась.

И впрямь, не испугался!

Обычно я — то себе загодя водицы умыться приношу, что бы по утреней поре неряхой по трактиру не шастать, а вчера, понятное дело, не озаботилась… Ну да ничего, на кухне умоюсь. Присела на краешек постели, за гребень взялась. Волосы ныне чесались тяжко, деревянные зубья вязли да застревали. Разбирая спутанные пряди пальцами, я только посмеивалась: рубаху изодрал, колтунов наделал… Один убыток с того Колдуна!

А когда коса непослушная смирилась да поддалась, не противясь боле гребешку, когда заскользил он по разобранным прядям гладенько да легко, тогда и мысли потекли спокойно и ровно. Верно, тоже, встрепанные, успокоились.

Об том годе я в песню ветреную провалилась — будто тонкий ледок подо мной обломился. Я и ухнула в черную, стылую воду с головой, вся.

И запомнился-то один лишь хмельной восторг безумного бега, как ложится под ноги земля, да ветки встречь мелькают. А ныне сколько-то держалась. Даже показалось, будто сдюжу, осилю зов ветреный. Не осилила — но и целиково себя не потеряла. Воспоминания, пусть и неверные, что печные дымы по осенним сумеркам, а все ж были.

Помнилась Яринка — как себя понимающая лекарка, достоинства своего с роду не ронявшая, вдруг склоку безобразную на пустом месте затеяла, да мое удивление — неужто, и впрямь охотников овиноватила?

Да нет, милая, Яринка, она, чай, не дурнее тебя, все она верно поняла. И скандалить взялась с единой мыслию — от тебя, глупой, досужие взгляды отвлечь.

Тоже, видно, надеялась, что я с собой совладаю…

Скользит по волосам выглаженный добрым мастером гребень, течет-струится промеж зубьев темно-русая волна.

А ещё Стешка помнилась.

Недаром добрые люди говорят — кузнецы да мельники с нечистью знаются! Стешка, мельникова дочь, раньше прочих неладное заприметила. И до чего же хитра девка, ишь, как вывернуть попыталась! Мол, поют бабы — да и что в том за диво, испокон веку бабы за работой поют, что в поле, что в избе, эка невидаль…

Могло ведь и получится. А может, и впрямь, получилось.

Улыбнувшись собственной глупой надежде, вздохнула — уж не ведаю, что там трактирный люд извне видел, а изнутри вчерашнее буйство и мало на бабье многоголосье не походило!

Ох, Нежка, и надо же было тебе так оплошать…

Но Стешка — то какова!

Вся в мать свою, мельничиху Аглаю, а уж та редкого коварства баба, не приведи светлые боги в недругах такую иметь, и доченька ее с годами не плошее станет. Ведь в единый миг все сообразила, и как повернуть, надумала, и решилась!

Я только головой покачала — нет, не понять мне ее.

Спешат проворные пальцы, туго-натуго плетут ладную косу. Ловко вплетают ленту, крепко вяжут в узел — день ноне будет долгий, не хватало еще ее, непослушную, переплетать то и дело.

Одежи я выбрала самые что ни на есть простые, из тех, что каждый день носят — праздничным одежам черед позже придет, а в работе и обычные сгодятся, чисто да опрятно — и ладно!

Одемшись, я выскользнула тихонько из своей комнатушки. На лестницу, вниз, через едальный зал, на кухню.

На кухне-то, вестимо, всякий день дел хватает, а уж в праздничный — так и втрое.

И в тех делах да хлопотах пребывая, я все припоминала дней последних происшествия. И многое становилось ныне очевидным такого, что вроде как и изначально понять стоило, а не хватило умишка одно к одному сложить.

Ныне же до боли, до рези в глазах и ломоты в зубах было ясно, о чем говорил давеча ветер, испугавший меня на озере. Отчего вдруг снег негаданно и неурочно на Седой Лес пал. А тако ж — почему понесло во все тяжкие одну дуру-девку.

Я носила на кухню воду, помогала тетке Млаве управится с пирогами, праздничным угощением, али иное дело справляла из бессчетного множества, а мысли все вокруг досады на оплошность свою вертелись.

Все я верно тогда, у лесного озера, в зарослях осеннего рдеста стоючи, учуяла. Недоброй была та волшба, что ветер осенний оседлала. Одного не я поняла, глупая — не чужак ее творил, а враг. Да такой, какому и глотку перервать за грех не встанет.