В этот раз Персефона таяла даже быстрее, чем тогда, после похищения.

Иногда ей хотелось встать, найти его, обнять и сказать, что он — глупец, но она — простила его. Давно простила. Но сил не было. Стоило приподняться, как начинала кружиться голова, и она вновь падала на подушки.

Однажды сквозь дымку бессознательности она услышала голоса.

— Что будешь делать? — спрашивал строгий женский.

— То, что должен был с самого начала, как увидел её, — отвечал мужской — глухой, сиплый, полный боли, — отпустить и никогда не марать собой.

— Ты дурак, ты же не сможешь без неё. Ты сломаешься, а сломанных этот мир сжирает на раз.

— Мне всё равно. Пусть так. Чем понимать, что я погубил нечто настолько прекрасное. Что я поверил в ложь, а не в её любовь.

Он говорил с таким жаром, что Персефона чувствовала: говорившего сжигают стыд и ненависть к себе.

Её бережно подняли на руки, прижали к груди, а потом голос сверху произнёс:

— Вынесу её на поверхность и дам ей воды из Леты. Пусть забудет этот ужас, меня и всё, через что ей пришлось здесь пройти.

Потом сознание улетучилось, и она погрузилась в небытиё. Когда очнулась — ощутила, что лежит на чём-то мягком и душистом. Приподнялась, увидела цветущую полянку вокруг себя. Всё остальное пространство покрывал снег. Деревья были ещё голыми, и зябко кутались в снежные шубки.

А чуть поодаль, на коленях, стоял он. Лицо бледное, запавшие глаза, заострившиеся черты.

— Я слаб… я не смог…

Она кинулась к нему, обняла, спрятала лицо у него на груди.

— Хорошо, хорошо, что не смог. Я бы не простила. Никогда.

Он мотнул головой:

— И сейчас не прощай, — и взглянул на неё глазами побитой собаки, — покарай меня, Владычица.

Она лишь сильнее обняла:

— Глупый. Какой же ты глупый! Разве я могу покарать тебя сильнее, чем ты сам себя?

Его трясло, как в лихорадке. Он бормотал что-то бессвязное, о том, что она слишком добра к чудовищу, которое причинило ей боль.

И тогда пришлось пускать в ход крайнее средство:

— Возьми меня.

Он не сразу понял, чего она хочет. А когда понял — округлил глаза.

— Прямо здесь?

— Да, я так повелеваю.

— Ты серьёзно? — всё ещё не верил он. — Я сейчас не в себе. Я могу причинить тебе боль. Буду груб.

— Причини, будь, только не умирай. Я не отдам тебя Тьме. Никому больше. Только мой.

И она утянула его на траву.

Она отдавалась, растворялась, терялась в его движениях — ненасытных, грубых, беспощадных. Так было надо, чтобы он понял — она вся для него: максимально раскрыта, принимает так глубоко, обвивает ногами, чтобы не сбавлял темп. Чтоб знал — для неё существует только он один. Её крики, наверное, слышали и на Олимпе: то были крики торжества жизни над смертью, правды над ложью, силы над бессилием… Тогда-то в её чреве и зародился самый драгоценный плод, который убедил мужа в том, что для неё существует только он, — их сын, Загрей…

_________________________________________________

[1] В древнегреческой мифологии могущественный и чудовищный великан, порожденный Геей и Тартаром; чудовище с сотней драконьих голов, человеческим туловищем до бёдер и змеями вместо ног; олицетворение огненных сил земли и её испарений, с их разрушительными действиями (имя Тифон одного корня с глаголом , что означает «дымить, чадить»).

[2] Река плача и слёз в Подземном мире.

[3] Один из эпитетов Афродиты.

Я помню, как поймала потом, вернувшись на поверхность, Адониса и с наслаждением всадила ему в сердце железный шип своей чёрной розы. Он — бог, и это не могло его убить. Но помучило знатно. Я тогда с наслаждением смотрела, как широко распахиваются, такие же зелёные, как и у меня глаза, как с красных губ капает ихор, как тонкие пальцы скребут траву, и чудовище во мне ликовало и злорадствовало. Мне не было ни капельки жалко этого глупца Адониса, и очень хотелось, чтобы он выучил урок — с подземными шутки плохи. Он выучил и оббегал меня потом седьмым небом.

А Аид после того случая придумал и активировал свою систему отслеживания.

— Я много думала, зачем они это сделали с нами? — говорю, глядя снизу вверх в лицо мужа. Когда он со мной — черты его смягчаются, морщины разглаживаются, и он выглядит даже моложе Зевса и Посейдона. Те, на своих владыческих престолах, да и после — изрядно погрузнели, обрюзгли, а мой — всегда в отличной форме, подтянутый и стройный. — Мне всегда приходило в голову только одно — зависть. Но чему они могли завидовать? Ведь многие наоборот ужасались моей судьбе? Моя теория давала сбой. А ты что скажешь?