— Не может стать, — вклинился в разговор Тот, — а часто становится. Недаром же говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Напоить противника — прекрасный способ выведать у него всё секреты, усыпить бдительность.

Аид кивнул:

— Каждое слово — правда. И потом — ты слышала Диониса — вино способно сделать безумным даже бога. Этому надо уметь противиться.

Персефона вдруг обмякла: стратеги и тактики не удосужились посвятить в свои игры её!

«Ты уже достаточно взрослая, чтобы принять», — всплыли в голове слова мужа, сказанные перед тем, как она в первый раз оказалась в этой комнате.

Сейчас он тоже посчитал её достаточно взрослой, чтобы понять и принять? Или — наоборот — слишком юной и глупой, чтобы посвятить в свой план? Или… она для него лишь подопытный кролик? Часть стратегии.

Стало вдруг невыносимо холодно и больно.

Тот предупредительно ретировался, а Аид — тут же кинулся к ней, обнял, спрятал лицо в волосах, лихорадочно шепча:

— Я идиот. Мне не следовало так поступать с тобой.

— Не следовало, — грустно произнесла она, ей сейчас не хотелось ни его поцелуев — таких виноватых, особенно — ни его объятий, ни объяснений.

Горький привкус предательства почему-то оседал на губах, когда их касались губы Аида. Приторно-сладко-горький аромат лжи.

Она вдруг поняла, что совершенно не знает его. Не знает, на что он способен. Кто он на самом деле? Она всегда распахивалась для него — до конца, до всех тайников души.

А он?

— Аид, оставь меня сейчас.

Он кивнул, поднялся и сказал:

— Хорошо, но только отнесу в спальню.

Она вскинула на него почти умоляющий взгляд, но Аид поспешил торопливо заверить:

— Нет, Весна моя, в спальню — лишь для того, чтобы ты могла прилечь и отдохнуть. Я не коснусь тебя, не волнуйся.

Она не волновалась: она не хотела, чтобы он касался её даже, когда нёс.

— Я сама… ладно?

Он судорожно сглотнул и кивнул.

Персефона прикрыла глаза, а когда открыла их вновь — то очутилась уже в своей спальне.

Здесь можно было броситься на кровать и разрыдаться.

Наутро, бродя по своему царству, которое снова приобрело привычный вид, Персефона не встречала ни мужа, ни сына. Они, должно быть, чувствовали себя виноватыми и старались не попадаться ей на глаза.

Зато под одним из белых тополей, что росли на берегу Озера Памяти, обнаружился Дионис. Грустный и подозрительно трезвый.

Она присела рядом и злорадно хмыкнула:

— Вино закончилось.

— Нет, — мотнул головой самый странный из олимпийцев, — желание пить.

— Да неужели? И почему же?

— Пора мне, царица. Задержался я здесь. Вот только заберу мать и уйду.

Ах да, Семела. Персефона помнила эту историю страшной мести Геры. Ведь Семела была простой смертной. Как и другие, она не могла видеть истинный лик бога. Но Гера, прознав об очередной интрижке Зевса, явилась к его новой пассии под видом её кормилицы и убедила Семелу, что она должна потребовать от Зевса доказательства его божественности — а именно явится во всём своём божественном величие. И то ли Семела была убедительной, то ли Зевс оказался слишком тщеславен. В общем, явится-то он явился, а вот возлюбленная богоявления не пережила. Рассыпалась в прах у его ног, только и остался лежать на земле несчастный младенец Дионис.

Примерно так. Во всяком случае, если верить аэдам. Если допустить, что они сочиняли историю на трезвую голову. А вот в это верилось мало. Да и глаза Диониса — странные, винно-лиловые, — будто смеялись над такой версией.

Но кем бы на самом деле не была Семела, сейчас она прибывала в Элизиуме. Отправляя её туда, Аид так и сказал: «Она уже достаточно настрадалась при жизни».

— Ты ведь знаешь закон, — сказала Персефона, — никто не может уйти из Подземного царства.