— Тут сейчас мало кто есть-то, — поведал полковнику кондуктор. — В самый первый день, как суд-то разорили, так и тюрьму того… всех выпустили. Надзиратели, клопы-кровососы, поразбежались кто куда.

— Так что ж, тут нет никого, что ли? — удивился полковник. — Ну и ну! А нам сюда ехать велели!

— Правильно велели, тут от Петросовета нашего люди есть, и от Ответственного правительства, — ухмыльнулся матрос. — Да вот они уже идут!

Из дверей появилась внушительная делегация — шестеро, в кожанках («Что за склад они разграбили, что все эти куртки понадевали?» — удивился Фёдор. «Ну точно, как форма у них!»)

Вооружена эта шестерка была до зубов. Четверо тоже с «федоровками», двое при маузерах.

— Комиссар Петросовета Шляпников, — резко сказал один из них, с грубым, но сильным лицом рабочего. — Что за важный арестант, гражданин полковник?

— Гражданин комиссар, имеем передать для дальнейшего выяснения предателя дела трудового народа, бывшего командира первого красногвардейского полка Блюмкина Якова! — отчеканил Две Мишени.

— Блюмкин? — удивился Шляпников, вглядевшись в арестованного. Товарищ Яков, что случилось?

Блюмкин с трудом поднял голову; он почти висел на руках у кадет.

— Это… пре… — выдавил он было, но больше уже никаких слов сказать не смог.

Александровцы дружно вскинули оружие. Самый прыткий из матросов мигом получил прикладом в затылок; Федор, Севка, Лев, Варлам и Пашка Бушен дружно бросились в двери.

Комиссар Блюмкин валялся на брусчатке бесформенной грудой тряпья.

— Изме… — комиссар Шляпников захлебнулся, потому что ему под горло упёрся ствол маузера в руке Двух Мишеней.

— Веди, — тихо и страшно сказал полковник. — Ты знаешь, к кому.

Остальные кадеты первой роты уже ворвались внутрь, зазвенело разбитое стекло; другие деловито разоружали матросов, настолько ошарашенных, что даже не пытались сопротивляться. Спутники комиссара Шляпникова тоже успели лишиться и автоматов, и маузеров.

— Веди, — повторил Две Мишени. — Считаю до трёх. Иначе — сдохнешь, как пёс бешеный.

Лицо Шляпникова исказилось, зубы оскалились.

— Ничего не скажу! — хрипло выплюнул он. — Стреляй, сука!.. Стреляй, твою мать!..

Вместо ответа полковник только ткнул Шляпникову куда-то в горло стволом, и мигом добавил — ребром свободной ладони. Комиссар вхрапнул и стал валиться.

— Пулю ещё на тебя тратить, — хладнокровно сказал Аристов.

И — размахнулся финским ножом, появившимся словно бы ниоткуда.

Загнали разоруженную охрану внутрь. Сапоги кадет затопали по кафельным полам; захлопали распахиваемые, а кое-где и выбиваемые двери; миновали первый двор, административный, ворвались во флигель, отделявший уже саму тюрьму.

Во главе александровских кадет бежал Две Мишени. Рядом, поневоле скрючившись — двое из свитских Шляпникова. Сам комиссар остался на желтоватой плитке сразу за входом, через него перепрыгивали, словно и не тело человеческое, только что живое и жившее, лежало тут, а древесная колода.

Федор бежал с остальными; тюрьма встретила их гулкой пустотой, всюду следы разгрома — всё, что возможно, перебито и переломано, церковь выгорела; но вот и последний поворот и открываются высокие узкие щели — с одной стороны стена с окнами, с другой — железные галереи, узкие лестницы и двери камер.

Никого. Всё распахнуто, раскрыто, видны узкие каморки заключенных — шесть шагов в длину, четыре в ширину.

Загрохотали по железным ступеням, взбегая вверх. Конторки надзирателей разбиты, и вообще, с точки зрения содержания опасных государственных преступников место это совершенно было уже непригодно.

Но вот — на третьем ярусе проводники замедлили шаг. Остановились возле одной из камер; Федор видел, как тряслись руки, вставлявшие ключ в массивный замок.

Сыто чавкнула провёрнутая рукоять.

Две Мишени рванул дверь.

— Ну, чего явились? — раздался из полутьмы негромкий, но очень спокойный бас. — По мою душу, поди?

Федор едва не обратился соляным столпом, словно те дочери Лота.

Жалобно скрипнули железные рамы узкой тюремной кровати. Шевельнулась грузная, огромная тень — словно сказочный Михайла Потапыч, загнанный Кощеем Бессмертным в западню.

Загнанный, но живой — и сейчас выпрямляющийся, расправляющий плечи, по-прежнему широкие, несмотря на годы.

Он вставал — с известным трудом, но вставал. Белая борода, известная всей России, которую государь не касался хной или иною краской — «граф Толстой этим пренебрегал, ну, и нам нужды нет» — высокий лоб, волосы над ним поредели, но упорно сопротивлялись, держа оборону. Простая коричневатая куртка с накладными карманами, просторные брюки; совсем не «императорские» штиблеты, широкие, разношенные.