— На станции… — выдохнул кто-то рядом с Федей. — Станцию взорвали…

Второй взрыв добросил до корпуса какие-то обломки и осколки; несколько влетели аж в окна.

Вбежало несколько офицеров, командиров старших возрастов; первым в двери ворвался Две Мишени, кинулся прямо к кадетам седьмой роты, сбившихся вокруг госпожи Шульц словно цыплята вокруг наседки.

— Вы… вы… — он сделал движение, словно собираясь схватить Ирину Ивановну за плечи.

— Подполковник! Я думаю, вам надо позаботиться о ваших подопечных. А со мной всё в порядке. — Госпожа Шульц отстранилась, поправила и так безукоризненный воротничок.

Константин Сергеевич резко — даже слишком резко — распрямился, развернул плечи.

— Седьмая рота, слушай мою команду! Занятия временно отменяются. Всем проследовать в свои комнаты, где и находиться до особого распоряжения. Всё понятно? Расположения не покидать ни под каким предлогом!.. Старший возраст выступает на вокзал с оружием. Вам — оставаться тут!.. Всё ясно? Вперёд, шагом марш! Я лично сопровожу до спален!..

— Я с этим прекрасно справлюсь сама, господин подполковник, — холодно встряла Ирина Ивановна. — Старший возраст наверняка уже следует к оружейной, его превосходительство начальник корпуса, согласно боевому расписанию, должен собирать всех свободных офицеров у главного входа. Думаю, вам туда. А маль… то есть господ кадет седьмой роты я сама отведу, куда следует.

Две Мишени выпрямился так, что, казалось, у него сейчас спина сломается.

— Благодарю вас, гос… Ирина Ивановна. Седьмая рота! Все распоряжения госпожи преподавателя выполнять беспрекословно!..

При этом господин подполковник отчего-то покраснел, очень быстро развернулся и чуть не бегом бросился прочь из обеденного зала.

За окнами в осеннем небе медленно рассеивались два громадных дымных гриба; под ногами хрустело выбитое взрывами стекло, а седьмая рота под строгим взглядом госпожи Шульц строем маршировала к спальням, чувствуя себя несчастнейшими людьми на свете и свирепо завидуя пресловутому «старшему возрасту», то есть выпускному классу, который сейчас спешно строился на корпусном плацу.

— Снаряды небось взорвались, — прошипел Бобровскому Костя Нифонтов. Прошипел с какой-то непонятной злостью; Фёдор и Петя услышали, потому что Лев с Севкой и Костей оказались в строю прямо перед ними.

— Снаряды? Да с чего им рваться-то вдруг? — обернулся Воротников.

— Мож, везли неправильно. А мож…

— А может, кто и постарался, — проговорил Бобровский. — Папа мне рассказывал…

— Та-ак! Что за разговорчики в строю! — не хуже иного фельдфебеля рявкнула Ирина Ивановна, и разговорчики на самом деле мигом пресеклись.

Седьмая рота протопала по лестнице и стала растекаться по клетушкам спален, а госпожа Шульц самолично проверяла, чтобы все двери были закрыты и заперты.

— Оставаться внутри! Я буду тут! — и она направилась к конторке дежурного по роте в торце коридора.

— Петь, ты всё знаешь, — Федя с другом разом прилипли к окну, откуда как раз были ещё заметны медленно рассеивающиеся столбы дыма. Здесь стёкла уцелели. Похоже, что на станции начался ещё и пожар — слышались звонки пожарных команд, звонко ударили тревогу на каланче, так, что задрожали окна во всём городе. — Что, и впрямь снаряды, думаешь?

— Не, — покачал головой Петя Ниткин. — Не снаряды. Так только шимоза японская взрывается, а её у нас нет. Это… это… — он наморщил лоб, и вдруг проговорил страшным шёпотом: — Это бомбисты взорвали!

— Бомбисты? — вздрогнул Федя. — К-какие бомбисты?

— Какие, какие! Ты что, газет не читаешь? — похоже, Петя даже оторопел. Очевидно, в его представлении «не читать газет» равнялось «добровольно не есть мороженое».

— Н-не читаю…

Газеты читали папа и дядя Серёжа. Кадет Солонов предпочитал книжки о приключениях сыщика Ната Пинкертона или «Пещеру Лейхтвейса». Ну и, конечно, «Гения русского сыска»[1].

— Эх, ты!.. — впервые укорил Петя Ниткин приятеля. — Бомбисты — те, которые три года назад людей подвзрывали, городовых, чиновников — ну, когда беспорядки-то были? Что, забыл всё, что ли?

Три года назад Федора Солонова, ученика военной гимназии тихого и провинциального Елисаветинска, заботили совсем другие материи; хотя и их тихий юг не обошла мятежная гроза. Правда, вылилось это в один-единственный погром на рынке; начался он с того, что заполыхал полицейский участок, ну а потом пошло-поехало, и останавливали всё это солдаты всё того же Семеновского полка. Но «буза» или даже «беспорядки» — они «беспорядки» и есть, не более того. Не «мятеж», не «восстание», не «революция». Настоящая «смута» гремела где-то далеко-далеко, в столицах, в Петербурге, в Москве, в Варшаве, но не у них.

Поэтому «забывать» Феде ничего даже и не пришлось.

— Так это ж злодеи, значит! — возмутился он. — На станции утром два взрыва — там же народу-то сколько! Кто в город едет, кто из города!

— Вот именно, — понурился Петя. — Как подумаю, сколько там… сколько их…

— Поймают этих бомбистов! — Федя стукнул кулаком в ладонь. — Непременно поймают!

— Может, и поймают, — вздохнул всезнающий Нитки. — Ловили уже, случалось. Вот, как-то раз, аж семнадцать человек поймали, да только почти всех и отпустить пришлось.[2]