В конце концов отец не выдержал издевательства и заплакал. Слезы катились по его щекам, и их капли поблескивали на штыке, удаляющем мягкую, не очень густую, но хорошо ухоженную черную поросль с его лица.

Покончив с бритьем, жирный шут толкнул отца на пол, и толпа удалилась в хорошем настроении.

В доме снова повисла тишина. Отец сидел на полу, и на его голом, таком непривычным для меня лице, виднелось множество кровоточащих порезов. Я в первый раз увидел, что у папаши девичьи губы и мягкий, безвольный подбородок. Взор его был обращен к ангелам, но теперь он смотрел на них не как равное им в славе существо, а всего лишь как ничтожный проситель.

– В следующий раз...
– сказал я, стараясь обращаться к своим, похожим на затравленных зверей родичей, деловым тоном и без всяких эмоций, - ...в следующий раз они нас убьют. Пойдемте на улицы, пока темно. Пожалуйста... Ну пожалуйста...

Когда мы уже были готовы двинуться в путь, дверь в расположенной на противоположной стороне улицы портняжной мастерской открылась, и из неё вышел наш сосед - портной по фамилии Киров. Он не был евреем, и его мастерскую не тронули. Высокому и тучному Кирову чуть перевалило за тридцать, но, несмотря на молодость, на его голове уже сияла здоровенная плешь.

– Какой ужас, - сказал он.
– Ну, просто, дикие животные. Ну и времена. И кто мог подумать, что мы доживем до того, как в нашем Киеве наступят такие ужасные времена?

Мой отец бессмысленно размахивал руками, беседуя с ангелами, и говорить с соседом не мог.

Куда вы направляетесь?
– спросил он.

– Никуда, - ответил я.
– Мы будем просто бродить по улицам.

– Боже мой!
– воскликнул Киров, гладя Эсфирь по головке.
– Но это же невозможно! Не могу поверить! Не могу... Идите ко мне. Все... Да, все. В моем доме вас никто не побеспокоит, и там вы сможете переждать это страшное время. Идемте. И не спорьте!

Мама посмотрела на меня, я на неё и мы криво улыбнулись друг другу.

Киров помог мне перенести Давида, и уже через пять минут мы все оказались лежащими в темноте на полу его дома. Первый раз за последние два дня мы чувствовали себя в безопасности.

Я даже уснул и проснулся лишь на краткий миг, услыхав, как хлопнула дверь дома. Я спал без сновидений, без прошлого, без будущего, не жаждая мести и не удивляясь тому, что всё ещё жив. Спал я, спали дети, рядом со мной, в обнимку с папой, спала мама, а Сара спала в объятиях дяди Самуила. Под боком матери спал младенец.

Кто-то пнул меня ногой в бок. Я открыл глаза и увидел, что комната освещена и полна людей. Заметив злобную ухмылку Кирова, я вдруг понял, как ненавидел нас сосед все эти восемь лет. В этот миг я впервые осознал, как ненавидел он нас, приветствуя по утрам, или починяя нашу одежду. Восемь долгих лет, говоря "Доброе утро" или "Какая прекрасная весна выдалась в этом году", он всеми силами пытался скрыть эту ненависть. И вот, наконец, события двух последних дней позволили ненависти выплеснуться наружу. Бандитов собрал и привел он сам, и теперь нас ожидало самое страшное.

Я сел. Комната была ярко совещена, и я видел, как родные мне люди, поднимаясь из глубин сна, начинают замечать вокруг себя ухмыляющиеся лица и возвращаются в мир безнадежности и ужаса.

Киров привел всех мужчин своего семейства, включая пару здоровенных братьев, дядю и даже отца - беззубого, припадающего на одну ногу старца. Старец ухмылялся так же зловеще, как и остальные члены семьи.

– Господин Киров, - сказала мама, - что вы хотите? У нас ничего не осталось. Ничего, кроме лохмотьев. Мы были соседями восемь лет, и за все эти годы вы не слышали от нашей семьи ни одного грубого слова...

Один из братьев схватил Сару и сорвал с неё тряпье, в которое та была завернута. Я понял, зачем явились эти люди. Они хотели отнять то последнее, что у нас осталось. Сам Киров протянул руки к Рахили. Сестре уже исполнилось семнадцать, но она все ещё оставалось похожей на худенькую маленькую девочку.

Дядя Самуил бросился на брата Кирова, но какой-то, оказавшийся сзади дяди человек, воткнул в него штык. Самуил успел схватить жену за руку, но человек выдернул штык, и дядя осел на пол. Самуил попытался привстать, но второй брат Кирова взял штык и вонзил его в горло дяди. Дядя опрокинулся навзничь и остался лежать со штыком в горле.

Я видел все, что происходило потом. Все остальные - отец, мама, Давид и даже дети - закрыли глаза. Губы отца чуть шевелились в молитве, но глаз он не открывал. Я же видел все происходящее.

В эти минуты я не умер только потому, что с холодной изобретательностью придумывал способы мщения находящимся в комнате людям. Картины расчленения заживо, избиение плетью, муки огнем и другие ужасы рождались в моем воспаленном мозгу. И я буду истязать их сам, дабы быть уверенным в том, что каждый из мучителей получит удар в самое болезненное для него место. Я считал количество погромщиков в комнате и старался запомнить их лица.