Унтер взял меня - хотя и не очень грубо - за воротник.

– Жидочек, - сказал он, - мы желаем получит все, что имеется в этом доме. Ты станешь водить нас по комнатам и все отдавать.
– Чтобы придать своим словам больше убедительности, он меня слегка потряс. Думаю, что унтер весил не меньше двухсот двадцати пяти фунтов.

Мама протолкалась ко мне и прошептала на идиш:

– Отдавай им, как можно меньше, Давид.

– Говори по-русски!
– рявкнул унтер, отталкивая маму.
– Всем говорить по-русски!

– Она не говорит по-русски, - соврал я, лихорадочно пытаясь сообразить, что из ценностей им отдать, а что приберечь на потом.

Я ходил из комнаты в комнату в сопровождении пяти выделенных погромщиками доверенных лиц. С каждым шагом я становился взрослее и умнее. Я продумывал каждый очередной шаг, отдавая им только то, что они и без моей помощи легко могли обнаружить. Я отдал им немного серебряных вещей, пару одеял и несколько маминых безделушек. Я знал, что последуют другие налеты, и новых погромщиков придется тоже чем-то ублажать.

Когда я снова проходил через гостиную, то увидел, что дядя лежит на полу, и из раны на его голове течет кровь. Здоровенный селянин держал одной рукой четырехнедельного младенца, и Сара рыдала в углу, в окружении мужчин, которые с хохотом дергали её за рукава и пытались приподнять юбку. Эсфирь сидела на полу, сунув в рот кулак, а мама, маленькая и толстая, стояла как скала перед застекленными дверцами книжного шкафа. Папаша, длинный и тощий, мечтательно смотрел в потолок, время от времени дергая свою жидкую бороденку. Мужчины громко хохотали, и слов я расслышать не мог. Пол гостиной был усыпан разбитым стеклом.

Выйдя из спальни матери, я остановился. В коридоре уже высилась большая гора вещей, собранных сопровождающими меня грабителями.

– Конец, - сказал я.
– Вы забрали всё.

Унтер ухмыльнулся и дернул меня за ухо.

– Ты - хороший мальчик, - сказал унтер, который явно наслаждался ситуацией.
– Ведь ты не станешь мне врать? Правда?

– Не стану.

– Ты ведь знаешь, что бывает с маленькими мальчиками, которые мне врут?

– Да. Отпустите ухо! Мне больно.

– О...
– унтер с издевательской тревогой повернулся к своим подручным.
– Я делаю ему больно. Я делаю бо-бо ушку жидочка. Как скверно я поступаю.

Погромщики расхохотались. В других комнатах тоже смеялись, и мне казалось, что весь дом трясется от их хохота.

– Может быть, стоит ушко вообще отрезать?
– спросил унтер.
– Может, после этого оно перестанет болеть? Что скажете, ребята?

Ребятам это предложение явно пришлось по вкусу.

– Прекрасное кошерное ухо, - сказал один из них.
– Сгодится на студень.

– Ты уверен, что больше ничего не осталось?
– спросил усатый унтер, нещадно крутя мое ухо.

– Надеюсь, что ты прав, жидочек. Ради своего же блага.

Унтер повел меня через гостиную в маленькую музыкальную комнату, которую от гостиной отделяли широкие раздвижные двери.

– Теперь мы приступаем к обыску дома, мальчик, - очень громко, перекрывая общий шум голосов, сказал унтер.
– И если мы найдем хоть что-нибудь, что ты нам не отдал, хотя бы одну крошечную серебряную ложечку для младенца, то...
– он прикоснулся острием штыка к моему горлу.

Я почувствовал, как по шее потекла струйка крови, и краем глаза я увидел, что на воротничке рубашки появились красные пятна.

– ...то тебе - хана. Бедный маленький жидочек.

Унтер со значением посмотрел на маму. Она ответила ему твердым взглядом. Давид и Эли, бледные и высокие духом, как, впрочем, и мой папаша, стояли рядышком, взявшись за руки. На щеке Давида я увидел светлые припухлые полосы. Братья не могли оторвать от меня взгляда округлившихся глаз.

Отдав приказ приступить к обыску, унтер провел меня в музыкальную комнату.

– Садись, мальчик, - сказал он, плотно сдвинув створки дверей. Я повиновался, а он уселся напротив и положил штык себе на колени.
– Одна крошечная серебряная ложечка и вжжик...

Я не верил, что он может меня убить. Передо мной сидел грузный, глупый амбал, а по его подбородку стекала струйка слюны. Я же читал книги по французскому искусству и видел репродукции творений Сезанна и Ренуара. Невозможно даже и в мыслях допустить, чтобы какой-то дурак в изодранном и заляпанном грязью мундире мог убить такого знатока искусств, как я.