Она идет к пожарному инспектору Гринвью. Через час возвращается вся в слезах:

– Он не поверил ни единому моему слову!

Как-то вечером я жду, пока Доун с Тимом вернутся с дискотеки. Заслышав шаги на крыльце, выглядываю в окно гостиной и вижу парочку в профиль. Они не спешат расходиться, болтают. Нет, не болтают, хихикают. Держатся за руки, но не целуются.

Едва я успеваю устроиться перед тривизором, как на пороге возникает Доун.

– Привет, папуль. Мама уже спит?

– Давно.

Моя ненаглядная дочурка зевает.

– И у меня глаза слипаются.

Она целует меня в щеку и поднимается к себе.

Долго ворочаюсь под одеялом. Сон то появляется, то исчезает. Над чем они хихикали? В темноте ловлю каждый звук. Сегодня полыхало в Сиракузах. Жертв меньше, чем в Покипси. Выгорел всего один квартал. В числе погибшихродители очередного марсианского ребенка, а сам он... Не дослушав, я выключаю новости.

Так и есть. Шорох шагов. Встаю с постели, набрасываю халат. Наощупь нахожу тапочки. Из коридора доносится легкий щелчок. Следом второй. Снова шаги. Звук идет с лестницы. Крадусь в коридор. Пожарная сигнализация висит на стене напротив спальни Доун. Дождавшись, когда шорох шагов стихнет, снимаю корпус и нажатием рук блокирую щелчок. Батарейки нет.

Иду на первый этаж. Свет уличного фонаря бледными прямоугольниками падает в окна, лишь слегка рассеивая тьму. По комнате движется смутный силуэт, серебрящийся в тусклом свете. У арки, ведущей в столовую, фигура замирает, ее контуры расплываются, когда она тянется к пожарной сигнализации на стене. Под аккомпанемент двух щелчков корпус прибора снимается и водворяется на место, серебристая тень проскальзывает в столовую. Преодолев остаток ступеней, миную гостиную. Даже не утруждаюсь проверить сигнализацию. Я знаю, что батарейки нет. Крадучись, пробираюсь в столовую. Никого. Захожу в кухню. Дверь подвала открыта настежь. Беру с подставки кухонный нож. Его лезвие длинное и беспощадное. Я спускаюсь в подвал.

Фигура больше не серебрится. Мутным пятном выделяется в темноте. Привстав на цыпочки, она тянется к балкам. И хихикает.

Смеется над тем, что собирается совершить.

Я настигаю ее во мраке. Хватаю хрупкое запястье. Предмет, который изящная рука пыталась приладить к газовой трубе, падает. Успеваю поймать его на лету. На ощупь это крохотный флакончик с цилиндриком. Когда кислота из флакона разъест трубу, батарейки в цилиндре воспламенят подтекающий газ. Устройство наверняка склепал Тим. Такое маленькое, оно легко уместилось бы в рюкзаке.

Острые ноготки впиваются мне в щеку, но я не чувствую боли. Неглиже, которое обошлось мне в целое состояние, подчеркивает нежную кожу моей ненаглядной дочурки. Представляю, как столь примитивный наряд оскорблял ее утонченную плоть! Ощущаю аромат дорогих духов – подарок Хелен. Как, должно быть, их грубый запах претил ее утонченному обонянию!

Милая, зачем углубляться так далеко в прошлое, к неандертальцам? Достаточно вспомнить Колумба и наивных дикарей, найденных им на континенте. Впрочем, есть пример и посвежее. Вспомни африканских рабов. Старая цивилизация и новая. Одна должна непременно уничтожить другую. Смеясь, вы убили бы нас в собственных постелях.

Обливаясь слезами, я вонзаю длинное, беспощадное лезвие в грудь моей ненаглядной дочурки.

Снег укутывал вершину утеса и наискосок пронзал свинцовые волны Атлантики, чередой накатывавшие на узкую песчаную полосу у подножья склона.

Деревья на вершине почернели, листья опали под натиском ноябрьских бурь. За деревьями виднелся скромный коттедж, из трубы поднимался сизоватый дымок и таял на ветру. Перед коттеджем, на краю утеса, примостилась небольшая гаубица. За нею стоял Дэвид Стюарт, прячущий лицо от летящего снега за воротником макинтоша.

И взял посох свой в руку свою, и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил их в пастушескую сумку и с пращою в руке своей...

Незаметно пролетали лето за летом, весна за весной, осень за осенью. Зима любила хлестать нежную траву у крыльца, стегать деревья на обрыве, истязать береговую полосу у подножия...

Пока кругом бушевала буря, они лежали в коттедже, тесно прижавшись друг к другу, плоть к плоти, дыхание к дыханию, отгоняя лютый холод. Зима, не жалея сил, пыталась разрушить крепость, возведенную их любовью, а они только смеялись в кромешном мраке и тепле, уверенные, что крепость никогда не падет.

Но вот крепость разрушена до основания.

Снежинки жалили лицо, но Дэвид не отводил взгляда от водной глади. Он искал золото, много золота – золото женских волос. Необъятные водоросли золотистых прядей; безбрежные, точно стаи рыб, плечи, вздымающиеся от взмахов исполинских рук; фонтаны брызг, поднимающиеся от ударов длинных, словно корабельные мачты, ног. Если сводки не врут, еще надо высматривать чаек и дельфинов. Чайки будут кружить на ее увенчанной пеной головой, а дельфины – плыть рядом. Она восстанет из глубины, сверкающая, как солнце – любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами,  и его огромная смертоносная праща запоет, и ее не станет. Как прекрасно нежное твое чело – как прекрасны ноги твои в сандалиях!