– Я пришёл не за тем, чтобы спорить о вере, – произнёс инквизитор. В очаге нехотя разгорались подсыревшие ветки.

– Ты вдосталь спорил о ней, так ведь? – Нахтрам обернулся к нему и кивнул. – По глазам вижу – кровь у тебя за душой. Смерти. Тяжесть носишь на сердце.

– Вы верите в бессмертную душу? – вырвалось у Герхарда.

– Между вами и нами гораздо больше общего, чем ты думаешь, – язвительно сказал колдун, помешивая палкой в очаге. – Вот это что? – неожиданно спросил он, сунув под нос инквизитору оловянный брусок с тремя зубцами на конце.

– Прибор для трапезы, но откуда…

– Нет! – торжествующе возгласил Нахтрам, воздевая брусок к потолку, – это – трезубец Дьявола!

Он с грохотом опустил «трезубец» на низенький исцарапанный стол.

– Вот где истинное зло, – сказал колдун, – оно начинается, когда останавливается ум и вступает страсть. Вы и ваша Церковь – и есть истинное зло. Вы поменялись местами с вашим дьяволом и творите ту погань, что веками приписывали ему. Вы останавливаете порывы разума и глушите зов сердца, вы смиряете свою плоть и убиваете друг друга и сами себя, не позволяя свету знания озарить вашу жизнь. И всё, что претит этим стремлениям, вы клеймите и изничтожаете, как заклеймили светоносного Люцифера…

Нахтрам усмехнулся. Его бледные глазки проницательно уставились на Герхарда.

– Небось жаждешь меня за такие слова в тёмную уволочь, а, инквизитор?

И, не давая Герхарду и слова вставить, продолжал:

– Да знаю я, знаю, кто ты. По глазам вижу, сказал же. Повидал я на своём веку твоей братии – у всех глаза будто пеленой подёрнуты. Души загубленные в них отражаются.

– Вы знали, кто я, и пригласили в свой дом? – если и существовал предел удивления, то инквизитор уже давно его перешагнул. – Почему не пытались бежать? Не околдовали меня?

– Бежать? – Нахтрам скрежещуще рассмеялся и, с трудом поднявшись, заковылял от очага к длинным рядам выступов-полочек на стене. – Ты слишком молод. Сколько вёсен ты повидал – тридцать? Тридцать пять? Я перестал считать свои вёсны, когда тебя ещё и не было на свете. Да… Мне некуда бежать. Но с годами я приобрёл понимание – на что воля богов, то свершится. И я не колдун, сказано ж тебе однажды, упрямое твоё племя…

Бормоча, Нахтрам возился у выступов, заваленных, как наконец разглядел Герхард, самыми неподходящими для лесной лачуги вещами. На полках громоздились железные детали странных форм – некоторые из них отдалённо напоминали части рыцарских лат. В деревянных коробах лежали пучки тонких нитей, а рядом теснились горшочки, плотно залитые воском. Целая гора ремней и затейливых фибул 18 , иглы всех размеров, склянки с тёмными жидкостями, хитроумные приспособления для взвешивания и отмеривания… и книги. Целые горы книг, подпирающие потолок, втиснутые так плотно, что казалось невозможным достать хоть одну, не обрушив всю стопку.

Герхард вспомнил о томике, прихваченном в замке. Догадка пришла сама.

– Так вы – учёный муж!.. Но почему – здесь, в глуши? Почему не в Кёльне? Не в Лейпциге?.. Не в Вюрцбурге, наконец, ведь до него отсюда всего ближе!.. Вы могли бы читать лекции в университете, а не…

– Мог бы, мог бы, – сварливо отозвался «колдун», – мог бы, да не мог. Ну, показывай, с чем подсобить тебе нужно.

Герхард сбросил балахон и размотал повязку. Хмуря кустистые брови, Нахтрам ощупал кисть инквизитора, придавив костлявыми пальцами запястье.

– Нет, – отрывисто бросил он, – кто бы ни сотворил это с тобой, дело своё он знал. Руку я тебе не спасу, уж прости. А вот жизнь – сохраню.

На стол легли обрывки тряпиц, длинно нарезанные плотные нити и целый набор блестящих железок. Последние живо воскресили в памяти недавнюю пытку – перед глазами встало мёртвое лицо Геликоны. В голове всё смешалось.

Нахтрам тем временем пристроил над очагом котелок, из которого пахло древесными смолами.

– Что вы собираетесь делать? – не выдержал Герхард.

– То, из-за чего здесь и сижу, – старик аккуратно помешал в котелке и, подпалив лучинку, неторопливо зажёг один за другим шесть фитилей, укреплённых на низких подставках вокруг широкой выскобленной скамьи. Землянка наполнилась светом и ароматами благовоний.

– Ложись, – Нахтрам кивнул на скамью, – если жить хочешь, конечно.

Инквизитор подчинился. Старик вынул из складок плаща деревянную фигурку и установил её в изголовье. В его руках появилась склянка с водой. На незнакомом певучем наречии Нахтрам произнёс несколько фраз, смочил ладони и огладил фигурку, низко ей поклонившись. Его плащ прошуршал по полу, когда старик неспешно обошёл вокруг скамьи.

– Сними рубаху, – приказал он. Увидев на шее Герхарда оберег, Нахтрам вперил в инквизитора свои пронзительные глаза.

– Богиня-мать хранит тебя, – произнёс он, – дарует здравие телу и покой духу. Родниковая вода омывает тебя, снимая горести и боли. И та, что прядёт облака, уберегает тебя от опасности. Да не преступишь ты порога падения, и не вкусишь с блюда голода рядом с той, что не знает жалости и что черна, как ночь, наполовину…

Мелкие капли, разбрызганные из склянки, покрыли Герхарда – будто утренняя роса осела на коже. Не прерывая странной молитвы, Нахтрам снял с огня котелок, установил на столе среди инструментов. Из пузырька тёмного стекла плеснул на тряпицу.