Закрываю лицо руками.

– Юль? Ты чего?

Трясу головой. Уже не могу ответить – рыдания душат, жгут щёки, спазмом пережимают горло. Бросаешься ко мне и, приподняв, обнимаешь.

– Тихо. Тихо, ну что ты? Ну?..

Гладишь меня по волосам и спине; задыхаясь, топлю в слезах твою футболку. Бессмысленно – но терпеть дальше нет сил. Ты бормочешь ещё что-то заботливое, укутываешь меня в свою кофту; так та сладострастная жестокость – всё же блеф? Мне удалось пробить лёд – или это очередная иллюзия?.. Я совсем запуталась.

– Ну-ну-ну… Дурочка. Не надо плакать. Надо успокоиться и рассказать, – наставительно произносишь ты. Берёшь меня за руку, открывая балконную дверь; прохладный ночной воздух чуть отрезвляет. Кошка-мать устремляется за нами, но ты непреклонно захлопываешь дверь перед её мордочкой. – Пошли!

Иду за тобой – бездумно, как лунатик. На балконе ты снова протягиваешь мне пачку сигарет; апатично отказываюсь. Пожав плечами, закуриваешь один.

– Ну, давай, Тихонова! Я слушаю.

Набираю в грудь побольше воздуха. Тучи над горами, наконец-то проплакавшись, расступились, и звёзд в ясном небе ещё больше, чем было вчера. Ночь пахнет свежестью, зеленью и влажной землёй. Горы спят, завернувшись в чёрные пледы, и далёкий свет фар от чьей-то машины разрезает их двумя лучами-ножницами.

С чего начать?..

Я рассказываю долго – но главного всё равно не расскажешь. Не могу рассказать, как тихо и тоненько Мика мяукала, когда встречала маму с работы (никогда – если злилась или хотела есть; в отличие от других кошек, это она выражала молча, одним укоризненным взглядом – таким укоризненным, что нас охватывал стыд); как любила ложиться на мои тетради по черчению (большое, белое и мягкое – наверное, они казались ей второй постелью) и лишать меня всех шансов доделать домашнее задание; как смешно наклоняла голову, когда было неудобно жевать кусочки корма – строение челюсти ей досталось от породистого персидского отца; с каким суровым достоинством отворачивалась, если её пытался погладить кто-то из чужих…

Как отчаянно вырывалась, пока я держала её, а мама меняла ей бинты и ставила уколы после операции. Операции, которая не помогла. В то лето я отнесла в ветеринарную клинику все свои сбережения с повышенных стипендий – не хотела и не могла верить, что всё может кончиться так.

Так, как всегда кончается.

В то лето я впервые была абсолютно взрослой – и абсолютно несчастной.

– …В общем, вот так. Всё это очень глупо.

Качаешь головой. Под мой сбивчивый монолог твой взгляд становился всё мягче и яснее – как небо после грозы.

– Нет. Не глупо. Сказал бы, что понимаю тебя, Юль, но… До конца, наверное, не понимаю. У меня никогда не было кошки, прожившей со мной одиннадцать лет. – (Грустно улыбаясь, ставишь одну ногу на носок – на манер щеголеватого английского денди. Задумчиво обозреваешь хлам, которым завален балкон Ярцевых). – Скажем так, стараюсь понять… Да, наверное, так! – (Пытаюсь вставить реплику, но ты взахлёб говоришь дальше. Когда ты пьян, ты безмерен во всём – и в гневе, и в сочувствии. Пропорционально рациональной сдержанности тебя трезвого). – Я очень стараюсь тебя понять и… Правда, если бы знал, что у тебя такая боль накопилась из-за кошки, не приказал бы тебе этого или просто… был бы более осторожен. Но ты тоже зря заистерила и зря не слушалась меня! В такие моменты надо слушаться, Юленька. Вот.

Извиниться, обвиняя; довольно необычная тактика. Вымученно улыбаюсь.

– Хорошо. Я учту.

– А меня не особо любили животные… Только в детстве раннем, а потом – долго нет. И всякие были – и собаки, и кошки, и рыбки аквариумные. Но вот как-то… – вздыхаешь. – Все – ненадолго, и никто, по сути-то, не оставил серьёзного следа. А у тебя видишь, как получилось…

Слышу, что в квартире жалобно пищит один из котят. Кошка-мать скребётся в дверь балкона, уже изголодавшись по твоему обществу.

– Трудно поверить, что не любили, – замечаю я, кивнув на дверь. – Эти просто без ума.

С жаром всплёскиваешь руками: мол, сам в шоке. У тебя настолько говорящие жесты – порой кажется, что ты способен общаться совсем без слов.

– Так это вот, недавно только началось! Серьёзно, в последнюю пару лет поменялось что-то… Уточнить хотел: ты, получается, не можешь обижать кошек, потому что они с твоей кошкой ассоциируются? Прости, конечно, если перегибаю с вопросом, – покаянно прикладываешь ладонь к груди. Мне уже легче: ты будто вновь стал собой, одолев тёмные чары. Смотрю в ночь.

– Сама не знаю. Я всегда их любила, а из-за Мики… И потом, там ведь ещё много чего… плохого произошло. После её смерти. – (Что-то противно сжимается в груди. До последнего не знала, упоминать ли об этом). – Даже так: вокруг её смерти. Всё как будто… начало рушиться. У дедушки случился первый инсульт, потом бабушку положили в больницу, потом…

Нет. Не продолжай.

Потом умер мой старый профессор. И дедушка. А ещё до них – вершинным аккордом реквиема – исчез ты. Я пристрастилась к вину, и ещё сильнее похудела, и за деньги писала роман для какого-то полуграмотного столичного автора. Литературное негритянство всегда отталкивало меня, но в ту пору казалось: почему бы не пасть до конца, если подниматься незачем?..