Слышу, кричит кто-то:

– Князев! Сержант! Давай сюда, к нам.

– Смотрю, возле бочки двое бойцов из моего взвода. Земляки, вроде бы из одной деревни даже – Сидоров и Мамаев. Крепкие ребята, спокойные, степенные даже, а тут и не признать их. Сидят на ящиках каких-то и, как в кино про анархистов, у каждого в одной руке кружка с водкой, а в другой кусок колбасы, да еще кусок хлеба с маслом. Смеются, в бока друг друга пихают. А рядом с ними казах Жумабай Бакенов сидит голову повесил и песню тянет, от какой не то, что заплакать, завыть в пору. Я к ним:

– Пошли отсюда, ребята. Овраг этот немцы скоро могилой братской сделают. Пошли живей.

Мамаев улыбается, щеки от масла блестят:

– Однова живем, сержант, какая разница, где бомбой засыплет. Садись, пей. Смотри сколько всего!

И Сидоров за ним:

– Пусть душа с утробой погуляют.

Бакенова тронул за плечо, прошу:

– Жумабай, пойдем с нами.

Он песню свою оборвал, поднял голову, хотел подняться, да едва на бок не завалился.

– Нет, – говорит, – садись, выпьем, покушаем. Вон смотри, когда столько видел?

А на земле ящики с бутылками, банками консервными, буханки хлеба валяются, тут же бойцы пьяные спят. Мне и матом крыть всех вокруг хочется и плакать тоже. И в 41-м такого не видел. Взял казаха за руку:

– Идем, Жумабай, идем. Нельзя время терять.

Нет, не идет. Опять голову опустил, шепчет чего-то тихонько, слезы по щекам бегут. Ничего ты с ним не сделаешь. Отошел от них, посмотрел по сторонам, а бойцов моих и нет уже, рассеялись. Оно и понятно, такой праздничек, мать его. Один Небесный стоит, на меня смотрит, ждет, чего скажу, да рядом с ним парнишка худощавый, вроде из Васиного взвода.

Отыскал котелок пустой, что на траве валялся. Набрал в него воды из цистерны, что тут же стояла, снял пилотку, и весь котелок себе на голову вылил. Потом еще котелочек, и еще один. Отфыркался, обломком расчески причесался. Небесный ждет.

– Ну, что, – говорю, – Василий, вдвоем дальше потопаем?

А он на бойца этого кивает:

– Вот товарищ мой, Николай Овечкин, из Новосибирска он, считай земляк. С нами хочет.

Посмотрел я на бойца этого, вспомнил, что это он с Василием вместе пулемет из батальона притащил. Парень, как парень, уши торчат, нос шелушится, а взгляд серьезный, пристальный. Видно, что на испуг не враз возьмешь.

– С нами хочешь? Он стойку смирно принял: «Так точно, товарищ сержант». Я ему ремень винтовочный на плече поправил и говорю:

– Вот, что, Коля, звания всякие пока отменяются. Нету сержантов, одни товарищи остались, такие, кто этого слова стоит. Хочешь нам товарищем быть, пошли вместе. Он носом шмыгнул, но глаза сухими сохраняет. Кивает, согласен, мол.

Я ремень поясной подтянул, пилотку на голове поправил:

– Тогда, слушай меня, товарищи бойцы. Водки глотка в рот не брать, запасаемся водой и продуктами и ходу к Донцу, откуда пришли, пока немец туда раньше нас не поспел. Двигаем так, чтоб пятки горели, иначе каюк. Я уж знаю…

Шли, пока гимнастерки от пота выжимать можно стало, а я только шагу прибавить командую. Смеркаться стало, когда Вася остановился и голову в небо задрал.

– Ты, что? – шиплю на него. – Я ж говорю, шевели ногами.

– Подождите, – говорит, – давайте хоть полминутки послушаем, может больше и не случится никогда.

Слышу – жаворонок… Князев замолчал, потом посмотрел на меня помутневшими глазами: «Понимаешь ты, жаворонок звенит. Как у нас в деревне говорили «небо пашет». Он ведь в мае сутки напролет петь может. Нету «юнкерсов» и «мессеров» нету, только жаворонок в небе трепещется, песню немудреную тянет. Живём еще, значит».

Постояли с полминутки, может, больше чуть, командую:

– Шагом марш! Шире шаг.

Потопали дальше. Небесный идет, вздыхает, и Овечкин тоже.

– Ничего, – говорю, – бойцы, товарищи мои дорогие. Все равно дойдем.

Ночью примкнули к какой-то отходящей колонне, да и не колонне, толпе, какая на демонстрации первомайской бывает, только без лозунгов, одни матюки по генеральскому адресу. Топали, топали, небо светлеть стало, там и солнце поднялось, но жары нету, листочки на кустах и деревьях зеленью свежей блестят, вокруг поля ковром зеленым легли, вверху небо голубое-голубое, ни облачка.

И тут зазудело-загудело опять в нем, до смерти этот звук не забыть… В стороне от дороги овраг глубокий и длинный – все туда кинулись, а я бойцам своим ору:

– За мной!

И бегом на другую сторону. Бегу, бегу, дальше, дальше от дороги, вот уже бомбы должны пойти. Вот он овражек, счастье мое. Упал в него, следом Вася с Николаем свалились. Лежим отдышаться не можем. Завыли бомбы, загрохотало вокруг, земля и мы с ней все от взрывов трясется. Рты пораскрывали, чтоб барабанные перепонки не полопались. Дай Бог пронесет. Посмотрел в сторону, вижу Овечкин, как немцы спикируют, бомбы завоют, в землю ладонью вцепится, в кулак сколько-то ее сожмет, а как бомбы разорвутся, выбросит. И опять, и опять.