Первые страх и растерянность, притуплявшие восприятие бытовых моментов, схлынули. На их место пришло физическое ощущение себя в этом месте. И для меня, щепетильной в вопросах чистоты и благоустройства личного пространства, это было ужасно. Тело начинало отчаянно зудеться во всех местах, от запахов тошнило, я сама себе сейчас была противна. В таких условиях вряд ли возможно было бы уснуть.

В общем, с грехом пополам, стараясь производить как можно меньше шума, мы (ну как мы… в основном, конечно, Марлен) навели приемлемые, максимально возможные санитарные условия.

Принесённые ею простыни тоже были не ахти какие — сыроватые и самую малость отдавали… ну вот этой, собственно, сыростью, но этот запах я вдыхала уже почти с удовольствием. С облегчением — это точно. Да уж, всё познаётся в сравнении.

Вопросов было много, но задавать их я не спешила. Во-первых, понемногу всё само собой начинало проясняться. Во-вторых, я очень надеялась на то, что «нянюшка» — это не единственное, что достанется мне от воспоминаний девочки.

В тазу с водой, принесённом Марлен, я попыталась было разглядеть отражение. Но пышечка без конца полоскала в нём тряпку (не забывая комментировать свои действия и ситуацию в целом), и в водной ряби разгляделись только ярко-голубые глаза и очертания тонкого лица.

Ещё у меня были ужасного цвета волосы. Правда, густые и длинные. Тем сложнее и больнее оказалось их разобрать. Оттенок называется — «никакой». С этим потом тоже придётся что-то делать.

В эту ночь я спала спокойно. Нервная система, видимо, слишком устала от потрясений и скомандовала всему организму отключиться, что я и сделала.

Утром меня разбудил аромат традиционного уже бульона с плавающими в нём обещанными нитками вбитого яйца.

— Э-эх, детка, тяжёлые времена настали. Пока старый барон(!) жив был, так и дом был — полная чаша, — приговаривала моя нянька, ловко потчуя меня своим бурдомесом, — и мясо каждый день, а по праздникам — так вообще стол — горой. И приёмы всякие, и веселье.

Я навострила уши, впитывая каждое сказанное ею слово.

— Хороший был человек, и хозяин крепкий. Во где у него эти старосты-лиходеи были! — женщина сжала крепенький кулачок, показывая, где конкретно находились у прежнего хозяина эти самые лихоимцы, — А теперь что?..

Марлен насупленно замолчала. Я подняла на неё глаза, побуждая продолжить рассуждения.

— Теперь всё, — отвечая на мой взгляд продолжила она свою мысль, — пока ещё маменька жива была, господи, упокой её светлую душу, так ещё худо-бедно держались. Не шиковали, но добро жили. А как не стало её — так всё и покатилось под откос.

— Ну а уж как Лаура в доме появилась, так и вообще худо стало — всё в раздрызг! — начинала в пол голоса горячиться моя кормилица, — Какой чёрт только прнёс эту… в наш дом! Охомутала, змея, барона и давай тут свои порядки наводить. Сама-то вон и не дворянка даже, родители у неё зажиточные, да не родовитые. Но больно уж ей, видать, в баронессы захотелось. Как уж она к нему прибилась — никто и не знает. Только барон после смерти матушки твоей совсем растерялся — сам не свой ходил. Вот и поддался. Тебе добра хотел, а вон оно, как всё вышло…

Я растягивала свою жидкую еду как могла, лишь бы подольше послушать няньку.

— Так и давай она последнее транжирить, — опять полыхнула Марлен, — на наряды да побрякушки. Догляду за хозяйством — никакого, вот и дожили до того, что мясо в баронском доме через день подают, на дровах да на свечках экономят. Я уж молчу про то, чтобы убранство обновить, да гостей принимать. Тьфу ты, прости меня господи. А эта всё командует… Докомандовалась, что уже и на себя денег не хватает, про тебя, мой ангелочек, и вообще разговору нет. Ну ничего, я ей тебя в обиду не дам. Ничего она мне не сделает. Напыжится, поорёт с важным видом, да и пойдёт восвояси. Я уйду — так тут всё окончательно развалится. Даже она это понимает.

Пампушечка распалялась всё сильнее, становясь похожей на аккуратный симпатичный заварной чайничек на самоваре. При всей миловидности образа, было понятно, что цену женщина себе знает и, в случае чего, и кипяточком плеснуть может.

— Я тут с покон веков. Ещё тебя у молодой баронессы принимала, её выхаживала, да тебя кормила. Мой-то сынок мёртвым родился — на кухне надорвалась… — Марлен немного помолчала, справляясь с горькими воспоминаниями, — так бог деток больше и не дал. И мужа прибрал… А матушка твоя слабенькая была — одно слово, «голубая кровь». В родах выжила, да потом так и болела долгие годы. Так и зачахла.

Я взяла нянькину руку и прижалась к ней щекой. Очень хотелось хоть немного утешить эту добрую, много пережившую на своём веку женщину, беззаветно преданную Таис и этому старому дому.

Насколько я поняла — её здесь ничего не держало. Будучи женщиной добросовестной и порядочной, имея за плечами колоссальный опыт ведения хозяйства, она могла уйти в любой другой, более благополучный дом.

Подозреваю, что и зарплату им тут уже давно никто не платил — работали за крышу и харчи. Но, если та, вторая служанка (Жаннет, кажется. Или Жаклин… потом уточню) оставалась здесь потому, что ей некуда было деваться, то Марлен болела за Таис и барона со всем его баронством всей своей широкой душой.