– С ним ведь все нормально?

– Конечно. Идите ужинайте. Можете позвонить и узнать, как дела. Но если что-то изменится, я вам обязательно сообщу.

– Как-то неловко идти ужинать, когда твой ребенок еле жив.

– «Сначала наденьте кислородную маску и только потом помогайте другим пассажирам», – с улыбкой произносит Шерил, подняв одну бровь. – Разве не так говорят нам стюардессы?

В «Бистро у Пьера» состоялась наша помолвка. Этот небольшой ресторанчик состоит из лабиринта узких коридоров и крошечных залов, так что у посетителей создается впечатление полной уединенности. Пьера на самом деле зовут Ларри. Он родился и вырос в Бирмингеме, но французскую кухню знает не хуже парижских поваров.

– Привет, пропащие!

– Как дела, Ларри?

Усадив нас за наш любимый столик в отдельной комнатке на самом верху, Ларри вручает нам меню, отпечатанное на листке бумаги. Оно не слишком обширно и не блещет разнообразием: всего три варианта каждого блюда из тех продуктов, что куплены утром на рынке.

– В котором часу сегодня уходит ваша няня?

Когда мы пришли сюда в первый раз, то оставили Дилана с приходящей няней, и я целый вечер дергалась, поминутно хватаясь за телефон. Мы второпях запихнули в себя еду и, забыв про десерт, помчались домой, где обнаружили няню, которая мирно смотрела телевизор, и крепко спящего в своей кроватке Дилана.

– Уже вернулись? А я вас так скоро не ждала, – удивленно проговорила она.

– Сегодня у нас нет няни, – объясняю я Ларри и, чуть поколебавшись, добавляю. – Дилан сейчас в больнице. У него рак.

Я чувствую, как напрягается Макс. Он никому не говорит о болезни сына.

– Черт…

Ларри явно растерян и не знает, что сказать и как себя вести. Ничего удивительного – никто не знает. Я прихожу ему на помощь:

– Теперь ему лучше, самое страшное уже позади. Дилан прошел шесть курсов химиотерапии, и ему удалили большую часть опухоли. Так что все не так уж плохо. Вообще-то мы пришли, чтобы отметить большое событие – его отключили от кислородного аппарата, и он теперь дышит сам!

Макс недовольно смотрит на меня. Я говорю слишком громко, сообщая Ларри подробности, которые ему вряд ли интересны. Но я вижу в его глазах сочувствие.

– Ну, это же здорово! Когда ваш малыш вернется домой, приводите его сюда на чай. За счет заведения.

– Спасибо, Ларри.

Мы едим луковый суп, запеченный под сырной корочкой, и рагу из утки, мясо которой отваливается от костей, и его приходится вылавливать ложкой. Обсуждаем Коннора Слейтера и то, как он притих с тех пор, как доктор Халили поставила его на место. Говорим о Томе с Алистером, и я предлагаю как-нибудь пригласить их на ужин.

– Разве у нас есть что-нибудь общее? – спрашивает Макс. – Кроме палаты интенсивной терапии?

– Но ведь дружба так и начинается, – парирую я, обмакивая в соус кусочек хлеба. – У людей находится какая- то точка соприкосновения – дети, выгуливание собак или палата интенсивной терапии, и отсюда вырастают дружеские отношения. Их не так уж и много – людей, которые могут понять, через что мы проходим.

– Но это не совсем то. У Тома с Алистером другой случай, их опыт отличается от нашего или опыта Никки и ее неандертальца-мужа. Это все равно что… – Макс подбирает слова, – путешествовать в одной и той же стране, но по разным маршрутам и по разным дорогам. Понимаешь? Мы единственные, кто может оценить это путешествие и все, что нам пришлось там пережить.

Он берет меня за руку.

– Только мы.

После теплого уюта ресторана ночной воздух кажется особенно холодным, и я плотнее обматываю шею шарфом. Мы идем в облачках пара, возникающего от нашего дыхания. Я цепляюсь за Макса, и он берет мою руку и кладет ее в свой карман.

Вернувшись домой, мы не задерживаемся в холле, не проходим на кухню, не останавливаемся у двери в столовую, обсуждая, как могли бы превратить ее в спальню для Дилана. Мы вообще ничего не говорим. Мы поднимаемся наверх и впервые за многие дни занимаемся любовью.

– Как думаешь, когда он сможет вернуться домой?

Мы сидим в баре, в который приходишь, когда у тебя есть дети, и стульчики для кормления и наличие игровой зоны становятся для тебя важнее, чем большой выбор джина. Элисон и ее муж Руперт пришли сюда заранее, заняв на всю компанию два больших стола у двери на летнюю веранду. Дети то и дело просятся на улицу, а получив свое, сразу же хотят обратно в тепло. Их родители, попав в заложники к маленьким террористам, натягивают на них пальто и перчатки, которые те сбрасывают уже через пару минут.

– Трудно сказать.

– Речь идет о неделях или месяцах?

Руперт – врач общей практики, что дает ему право задавать нам вопросы, от которых остальные присутствующие стараются воздерживаться.

Я смотрю на часы.

– Мы не знаем.

«Только на часок, – предупредила Пипа. – Больше мы не можем себе позволить».

– Сколько он провел в палате интенсивной терапии? Около шести недель?

«Три месяца», – мысленно отвечаю я.

– По-моему, недели три.

Взглянув на меня, Пипа произносит: