— Конечно, нет, — едко выплевывает Ева. — Я надену пышное белое платье, слету забуду обо всех тараканах и счастливо сбегу по пожарной лестнице прямо в объятия своего прекрасного принца. А потом я, мать вашу, пятьдесят лет буду играть одну-единственную роль! Да так усердно, что этот сукин сын сам поверит, словно я его люблю. Так тебе больше нравится, Адам?

Титов медленно выдыхает. Ощущает, как в груди что-то заклинивает и сжимается до микроскопических размеров.

Его руки непроизвольно сжимаются в кулаки, до боли натягивая поврежденную кожу.

— Мне-то какая разница? — грубо повторяет он ее слова. — Делай, как хочешь.

— Тогда я лучше выберу первый вариант. При втором мне придется рожать от Круглова детей и учиться не ненавидеть их за кровное родство с ним.

Титов закусывает изнутри щеку.

— Ты хорошо притворяешься, — и это самый тупой ответ, который он может придумать.

— Так и есть. Но притворяться и лицемерить перед собственными детьми — вершина зла. Я не хочу этого делать.

Больше они не разговаривают. И не спят. Отрешенно наблюдают за тем, как видимый кусок неба за окном сначала сереет, потом белеет и, в конце концов, становится совсем прозрачным и пустым.

Измученные обществом друг друга, подскакивают, едва у двери камеры появляется Погодин. И, хвала Богу, он начинает говорить до того, как сердце Евы перестает биться.

— Жива ваша Захарченко. Ночью пришла в себя и только что дала показания, что сама с балкона сиганула. А это уже не наша епархия. Теперь психологи с ней работают.

— Что, простите? — шелестит Ева.

Полицейский тем временем проворачивает ключ в замке и открывает дверь.

— На выход!

— Как она? — спрашивает Ева, стоя неподвижно, словно пригвожденная.

Впрочем, и Титов не спешит покидать место ночлега.

— Нормально, — в голосе Погодина скользит нетерпение. Он, похоже, мечтает от них избавиться. — Пара переломов да ушибы… Все благодаря накинутой куртке. Она большую часть полета играла роль парашюта. Пока не слетела.

— С ума сойти, — шокированная, выдыхает Ева.

Николай Романович небрежно кивает и далее говорит с открытой неприязнью.

— А вам, граждане, сулит административный штраф за дачу заведомо ложных показаний следствию. Ну? Что еще вам от меня нужно? — сердится он. — Я сказал, на выход, граждане!

День сорок первый

Адам снимает со сковороды омлет, когда в кухню заходит отец. Невзирая на то, что с момента его возвращения домой прошло двое суток, они еще толком не разговаривали. Лишь перекинулись парой незначительных фраз.

Адам пытается вести себя, как обычно. И возможно, со стороны он выглядит естественно, стоя в одних лишь спортивках посреди отцовской кухни со сковородой в руках. Но сам Титов чувствует себя гнусным самозванцем. Ведь на деле, ничего из прежней жизни ему не принадлежит.

Неуверенность и неудовлетворенность порождают гнев, который ранит и задевает случайных свидетелей. Он это прекрасно понимает и никак не может остановиться.

«Да и черт с ними! Со всеми…»

Терентий Дмитриевич смотрит на сына с осторожным любопытством и рассеянно улыбается, когда Адам выдавливает на тарелку горку острого кетчупа и рядом чуть поменьше порцию майонеза.

— В этом доме кто-нибудь что-нибудь слышал о здоровом питании? — шутит входящая следом Диана. — Я почти уверена, что и ты, Терентий, сейчас не овсянку станешь есть. А пожаришь, к примеру, вчерашние пельмени.

Губы Адама трогает едва заметная улыбка. Он вынужден признать, что у нее всегда легко получается шутить.

— Завидуй молча, Диана, — грубовато откликается, прежде чем сесть за стол и уткнуться в телефон.

— Пельменей нет, — посмеиваясь, Терентий Дмитриевич включает кофе-машину. — Но я думал о бутерброде с майонезом, ветчиной и помидорами. Ты как?

Диана расширяет глаза в немом ужасе.

— Я — пас! Это не стоит ни минуты моей семикилометровой пробежки, — садится напротив Адама и пристально изучает затесавшиеся между тату синяки и ссадины. — Но от кофе не откажусь.

— Сахар? Сливки?

Она издает протяжный мучительный стон, но все же кивает.

— Ладно. Чуток сливок. Но сахар — нет.

— Какой пример ты подаешь для Софи? — отрываясь от телефона, хмуро спрашивает Адам. Он принимает участие в этом семейном разговоре, потому что ему скучно. А еще… потому что он соскучился. — Серьезно. В прошлый раз, когда я с ней сидел, она отказалась есть гренки после шести вечера.

Диана морщится.

— Я обязательно поговорю с ней об этом безрассудстве, — уверяет она и, удерживая внимание племянника, резко меняет тему разговора в свою пользу. — Как ты, Адам?