— Уберите его отсюда, — сказал Ван Уоук. — Я уже сыт им по горло. Вот. — Он сунул руку в карман, достал бумажник, извлек из него помятые бумажки и протянул их мне.

Я пересчитал их.

— Сто, все правильно, — сказал я. — А доплата за амнезию? Я немного смущен, джентльмены. Я помню вас, парни, — Я смотрел на них и действительно вспоминал. — Но я не помню никакого соглашения...

— Уберите его! — завопил Ван Уоук.

— Я ухожу, — сказал я Трайту.

Он помог мне встать, подхватил под руку и повел к двери.

— Зря вы ведете себя так жестоко.

Он вывел меня в коридор с зелеными стенами, как и комната, потом подвел к лестнице и повел наверх, к свету.

— Только между нами, приятель, — сказал я. — Что вообще произошло со мной там?

— Да ничего, приятель. Небольшой научный эксперимент, только и всего.

— Тогда почему же я не помню его? Черт, я даже не знаю, где я живу. Какой это город?

— Чикаго, приятель. И вы не живете нигде. Вы обычный бродяга.

Мы оказались в обширном вестибюле и подошли к двойным дверям, ведущим на бетонные ступени. Дальше тянулся газон и стоячи деревья, выглядевшие знакомыми в темноте.

— Летний домик сенатора, — сказал я. — Только прожекторов не хватает.

— Вы не можете рассчитывать на этих политиканов, — сказал Трайт. — Я дам вам совет, Барделл. Бросьте все. Живите себе, как жили. Может, вам немножко и поскребли память, но, черт побери, вы были далеко не в лучшей форме, когда попали к нам. Я бы сказал, что вы были все равно, что мускат без спиртного, приятель.

— «Ластриан конкорд», — сказал я. — Мисс, мисс Реджис... Ничего этого не было, да?

— Рассматривайте все это как кошмарный сон. А теперь вы проснулись. Так идите, напейтесь, проспитесь, и станете, как новенький.

Мы уже спускались по ступеням, он повернулся ко мне и указал на выход.

Я колебался.

— Между прочим, какого цвета у вас там стены? — спросил я.

— Светло-зеленые. А что?

— Да просто любопытно, — сказал я, сделал полуповорот, нанес жесткий удар согнутыми пальцами в грудину, и он тут же обмяк, как переспелый банан. Я подхватил его, вырвал из его руки мою сотню и обшарил его карманы. В набедренном я нашел еще тридцатку, как раз на проезд.

— Пока, красавчик, — сказал я. — Я тебе никогда и не нравился.

Я оставил его на ступенях и направился к выходу.

ПОХОЛОДАЛО СРАЗУ после захода солнца. В Публичной библиотеке еще горел свет. Библиотекарь резко взглянул на меня, но ничего не сказал. Я нашел тихий уголок и стал отдыхать, пытаясь набрать до закрытия как можно больше тепла. Есть нечто успокаивающее в тихих стеллажах и тяжелых желтых стульях из дуба, а даже в запахе пыльной бумаги и даже в шепотках и мягких шагах...

Шаги остановились, стукнул вытащенный из-под стола стул. Зашелестела материя. Я не открывал закрытых глаз и пробовал выглядеть старым джентльменом, который вошел просмотреть подшитые комплекты «Харпера» и задремал где-то на середине 1931 —го года. Но я слышал тихое дыхание и чувствовал на себе чей-то взгляд.

Тогда я открыл глаза. Она сидела за столиком напротив меня, молодая, трагичная и немного поношенная.

— С вами все в порядке? — спросила она.

— Не исчезайте, леди, — попросил я. — Не превращайтесь в дым и не улетучивайтесь. Даже не уходите. Просто посидите тут и дайте мне время помолодеть лет хотя бы до девяноста.

Она чуть порозовела и нахмурилась.

— Мне показалось, что вам плохо, — произнесла она все чопорные, стандартные и подходящие к ситуации слова, делавшие ее весьма приспособленным членом нынешнего общества.

— Конечно. А как насчет парня, с которым я пришел сюда. Куда он ушел?

— Я понятия не имею, о чем вы? Вы ни с кем не пришли... по крайней мере, я не видела. И...

— Сколько времени вы наблюдали за мной?

На этот раз она действительно залилась краской.

— Сама эта идея...

Я потянулся и взял ее руку. Рука была мягкая, как первые дыхание весны, нежная, как старое бренди, и такая же теплая, как родительская любовь. Моя же рука, сомкнувшаяся на ней, показалась мне когтями ястреба, сжимающего молодого цыпленка. И я отпустил ее ручку.