— По морде дают розами, — скептично отзываюсь я, — у них шипы и воспитательный эффект больше.

— Ты розы терпеть не можешь, — обворожительно улыбается паршивец, оставляя мой букет на крыше своей машины.

— Ничего, ради твоего воспитания я готова чуть-чуть потерпеть, — милостиво сообщаю я, — так что, сбегаешь? Поищешь цветочный магазин?

— Да я бы сбегал, — как-то глухо и совсем по другому замечает Давид, — только боюсь, что ты за это время уже домой уйдешь.

— Непременно уйду, — откликаюсь я, скрещивая руки на груди.

— Так может, ну его? Это мое воспитание? — вздыхает Давид, будто одним только взглядом сковывая меня с головы до ног.

— Ну, это вряд ли, — улыбаюсь я натянуто, — а то у тебя найдется еще одна бывшая, с которой ты вместе работаешь, и невеста еще одна, на этот раз в Японии, и гарем из трех жен где-нибудь в Турции. Не помню, там отменили многоженство? Вроде, нет. И ты снова решишь, что можно вот так уехать на полтора месяца и не давать о себе знать. И вернуться, и сделать вид, что ничего не было.

Шутки кончились. Начинаются серьезные темы. Давид опускает глаза.

— Я бы проговорился, — тихо произносит он, — я терпеть не могу частичной правды. Или правда полная, или молчать до конца.

— Значит, сказал бы правду сразу. — Я резко качаю головой.

— Чтобы ты собрала чемодан и ушла? — скептично переспрашивает Давид. — Я не представляю такого рода откровений. Особенно после того, как ты признаешься мне в любви. После того, как соглашаешься принять мои условия. Скажешь, ты не ушла бы?

— Я не знаю, Дэйв, — я пожимаю плечами, — после истории с пуговицей — скорей всего нет. А если бы и ушла… Догнал бы. Неужели тебе это было бы сложно? Ты же мастер по игре в догонялки. Ты меня простил тогда. Неужели ты думаешь, что я тебя — не простила бы

— Я не хотел делать тебе больно вот так, — Огудалов говорит очень искренно, сложно не верить, — знал ведь, что тебя наличие Мони не обрадует. Хотел просто разобраться с этим тихо. Честно, очень надеялся, что ты ничего не узнаешь. Не было в уме, что Ольга полезет трепаться об…

— О твоей личной жизни? — насмешливо заканчиваю я. — Действительно, зачем одной части твоей личной жизни знать о другой. Лишнее это.

— Да не было у меня с Мони личной жизни, — Дэйв качает головой, — она хотела семью, я хотел семью, после моего развода я месяц проторчал в Нью-Йорке, оформлял для Мони квартиру, мы много трепались о жизни, и подумали, что раз мы дружим столько лет и за это время особо не ругались — то, возможно, стоит попытаться сделать из этого отношения. Мне показалось — это хороший вариант. Спокойный. С Мони у меня вообще ничего не было. Никакой любви, мы просто дружили. Несколько свиданий, и все. Я даже с ней не спал ни разу.

— Даже, — насмешливо фыркаю я, — счастье-то какое, спасибо за откровение, милый, я польщена таким доверием. Как же ты променял такое нетронутое счастье на со всех сторон потроганную меня?

— Давай ты не будешь говорить гадости о моей женщине и матери моего ребенка, — мрачно шипит Огудалов.

Прелестно. Но слабо!

Допустим, я верю, что у Дэйва с этой его Моникой не было ничего. Может быть, мне мерещится этот голод во взгляде Дэйва, но что я навострилась определять по физиономии Огудалова — это когда он хочет секса. Вообще — почти всегда не прочь. И сегодня в каждом его движении читалось это напряжение особого рода, когда дай ему волю — и он поимеет тебя в первой ближайшей кладовке. После чего бы его так крыло, если не после месяца воздержания? Хотя, если честно, сегодня я садистка. Сегодня никакого сочувствия.

Плохо быть циничной. Тяжело. Вот только никакого права на розовые очки я больше не имею.

— Все это так чудно, Дэйв, так звучно, — я качаю головой, — вот только “твоя женщина” недостаточно хороша, чтобы ты не бросал её на сорок дней в тишине. Чтобы рассчитывать на твою честность. Чтобы ты был рядом, черт тебя дери, когда действительно нужен. Твоя женщина до конца не имеет ни малейшего понятия о твоих планах на жизнь, потому что, видимо, в их американскую часть просто не помещается. Да я ведь это и понимаю. Ведь это ты тут “бултыхаешься на мелководье”, а там — одни только неизведанные глубины. А мне — там делать нечего. У меня здесь имя, хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне, а там я ноль без палочки. И даже если бы ты меня позвал — а ты не позвал, — я бы не стала так рисковать ни собой, ни своими детьми. Я сразу тебе предложила только секс — тебе было мало. Ты хотел больше — ты этого добился. Все чудно. А теперь — большего хочу я. Есть что мне предложить? Готов отказаться от Америки? Нет, не ради матери твоего будущего ребенка, много чести для меня, а ради самого своего ребенка? Или ты не догоняешь, что ребенок с твоими планами не очень сочетается? Или тебе совсем наплевать, как я рожу, как выношу? Нет, так тоже бывает, конечно, но вопрос — зачем мне быть твоей женщиной в этих условиях.

— Надя, ты перегибаешь, — ровно замечает Дэйв. Никогда в жизни я не видела его таким бледным.

— Неправильный ответ, Огудалов, — вздыхаю я, а затем шагаю в сторону подъезда. Оборачиваюсь у самой двери, смотрю на него, напряженного, оглушенного, растерянного — и сердце обливается кровью. Но я все-таки произношу вслух: — Приезжай, если придумаешь другой вариант ответа.

Сейчас уже речь даже не только об Алиске. О двух детях сразу. И о мужчине, чьи мечты с моей реальностью совершенно не стыкуются.