— Дэйв, это бесчеловечно, заставлять меня мучиться любопытством, — Светка пытается скукситься, вот только в сочетании с её ехидными глазами, выходит хрень какая-то, — давай колись. А то я скажу Эду, что ты ко мне приставал. И он тебя укатает в свою парковку. Они там как раз сейчас покрытие обновляют.

— Эд знает, что у меня прекрасные инстинкты самосохранения, — Давид качает головой. Света, разумеется, врет, ничего такого она Эду не скажет, хотя дергать его за усы она обожает. Так, например, и фамилию не меняет, в основном, “чтобы держать Эда в форме”. Он, мол, не должен получить все и сразу, пусть сначала добьется…

— До чего ты занудный тип, Огудалов, — Светка вздыхает и задумывается, — пусть твоя секретарша мне пуэр принесет.

— Ты же не пьешь у нас чай, Марго его заваривает так, что он воняет сеном, так ты говоришь, кажется, — Давид удивленно косится на Светку.

— Вот именно это мне и нужно, — Клингер пожимает плечами, — иначе зачем, ты думаешь, я ехала к тебе через пол-Москвы? Никто, кроме твоей Маргариты, не заваривает китайский сортовой пуэр премиум-класса так, будто там не ферментированные чайные листья, а зверобой и чабрец, высушенные на полях самой глухой русской деревни “Ивашково”, где до сих пор верят в царя-батюшку и бьют челом. Это талант. Я все хочу подглядеть, как она это делает, но стерва бережет свои секреты.

С Клингер и по жизни-то было спорить бесполезно, а беременная Клингер все сильнее проявляла себя как одно бесконечное стихийное бедствие, выжить после которого было сложновато. Хотя нет. У Давида был телефончик службы спасения, только Козырю звонить по мелочам, касающихся плохого поведения его жены, не рекомендовалось. Можно было еще и виноватым оказаться.

И потом на его могилке напишут: “Он сам нарвался…”

Марго таки притаскивает пуэр в белой изящной чашечке, Светка прихлебывает его и блаженно улыбается.

— Се-е-ено, — тянет она, — как я его хотела, ты даже не представляешь…

Вкусы у беременных явно своеобразные.

Она замолкает и потягивает свой чай, то и дело поглядывая на Давида. Этакая молчаливая атака тишиной.

— Нихрена я тебе не скажу, Клингер, даже не начинай, — Давид встает из-за стола, шагает было к окну, но чуть не спотыкается на ровном месте.

Все-таки зря он забрал триптих из приемной…

Зря взревновал уже к тем мужикам среди клиентов, что торчали там и пялились на неё…

Зря распорядился повесить все три картины в одну линию над диваном.

Оказавшиеся рядом Надя и Лиса рядом будто резали по живому. Сейчас, когда он был выбит из колеи дальше, чем когда либо в своей жизни — ему было достаточно, чтобы встрять еще сильнее…

Как так получилось, что он купил именно эти картины? Ну ладно триптих с самой Надей — красивая девушка, эстетичное лицо, он на него с первого же взгляда запал и на аукционе бился ровно до той поры, пока у соперника не задергался глаз. Но ведь и “Лису в веснушках” с портретом Алисы он тоже купил. Что-то мелькнуло общее в чертах лица, наверное…

И как так выходило, что то, чего он так хотел, — находилось на расстоянии протянутой руки, и даже далось в ладони, но удержать это Давиду не удалось?

А меньше надо было врать, Огудалов…

Когда Давид покупал триптих — он был вдохновенным идиотом, не устоявшим перед темными глазами девушки с холста. Он не особенно задумывался, что это автопортрет, и что где-то ходит именно эта девушка с портрета.

Но почему-то всегда, в самые трудные моменты, когда в проектах то и дело попадались несочетаемые решения — стоило полчасика помедитировать, глядя в глаза этой вот безымянной, расписанной росчерками дождя незнакомки, с каплями воды на щеках — и решение находилось само собой.

И тогда — тогда он, смеясь, именовал её про себя своей мечтой, иногда задумываясь, какая она — его мечта — в реальной жизни.

И вот — сейчас он знает… И сам себя ловит с поличным на том, что ведет пальцами по шероховатому, покрытому мазками серой краски холсту. Рядом с её лицом.

И это все при Светке…

— Земля вызывает Огудалова, — смеется Клингер за спиной, — Дэйв, ты что, устал от девушек реальных и теперь переключился на портреты? Скажу по секрету, они не дают.

Зараза такая… И как Эд справляется с этой язвой на мягком месте?

Впрочем, сам Огудалов свою-то язву ни за что бы в жизни не променял ни на одну покладистую и спокойную.

Давид все-таки доходит до окна. Смотрит на серое небо, поражается тому, насколько мало в нем оттенков. Она нарисовала бы ярче. Даже дай ей только черный и белый цвета.

И как некстати в голове рисуется их последняя ночь перед его отлетом. Та самая, которая все поставила с ног на уши. Полная её любви, настолько, что Давид растерял тогда остатки рассудка.