— Павел Алексеевич…

— Шучу я, — рявкает перед лицом охранника. А потом, развернувшись на сто восемьдесят градусов, обращается ко всем и ни к кому определенно. — А что вы все такие серьезные? Я не пойму. Веселье мне решили подпортить? Жизнь налаживается. Все будет. Все будет! Резвый, ну-ка, налей нам с дочкой вина. Красного.

— Я не буду.

— Будешь. Даже если мне придется тебе его залить в глотку, — говорит спокойно, с той же безумной ухмылкой.

Ева берет протянутый Резвым бокал. Пригубив, украдкой бросает взгляд на мать. Та притворяется гораздо лучше, чем дочь. Выпив половину, улыбается, как того требует муж.

Медленно вдыхая, Ева контролирует свое тело, лишь бы не отшатнуться, когда отец подходит к ним вплотную.

— Мои родные, — обнимает жену и дочь за плечи. — Я же все для вас делал. М? Ольга?

— Да, Павел.

— У матери абсцесс головного мозга. Свихнулась от горя, — заявляет он Еве. — Хватит таращиться на меня, как на дурака. Я знаю, что она помогла тебе уйти.

Не успевает Ева что-то ответить, как отец хватает мать за волосы и оттаскивает в сторону.

— Защищать ее вздумала? — орет во всю глотку. — От меня? Заговоры за моей спиной плетете? Не позволю!

— Остановись, — подбегая, Ева хватает отца за руку, но это нисколько не мешает ему швырнуть жену в дальний угол комнаты.

Сотрясается турецкий резной секретер, из него сваливаются хрустальная статуэтка и фоторамка. Разбиваются.

— Мама, — путаясь в подоле, Ева опускается возле матери на колени.

— Я вас, тварей, всех уничтожу! Думаете, у меня рука дрогнет? Черта с два! Я уже начал зачистку, — разделяя слова, рубит ими воздух. — Маслова — я убрал! Толстого — я! Кругловых — я! Все шло идеально, пока вы, две идиотки, не вмешались в мои планы. Не прощу! Чтобы вы знали, я для каждого свою участь уготовил. Тебя, моя дорогая, — обращается к Еве, — утоплю. Ты же так любишь море… А твоего еб*ря — на сухой горе закопаю. Чтобы даже на том свете никогда не встретились! Насчет тебя, — смотрит на дрожащую жену. — Хоть и не планировал. Отрежу твою бестолковую голову, скормлю собакам.

В ушах до сих пор дикий смех отца.

Оступившись, Ева едва удерживает равновесие. Качнувшись влево, крепче сжимает тяжелый подол и умоляет свое тело двигаться дальше.

Перебирает ногами. Бежит. Но кажется, будто топчется на месте. Ничего не меняется. Воздух двигается, она — нет. Вселенная стопорится и трещит, разлетаясь на кусочки.

— Помнишь, дочь, как мы, будучи в Москве, ходили с тобой в Третьяковскую галерею?

— Так говоришь, словно мы вдвоем ходили. Мама тоже была, — смотрит на окаменевшую мать. Та будто ледяное изваяние застыла. Молчит. Знает, что стоит только потому, что муж ей это позволил. — И Приходько, твой ненаглядный.

— Неважно. Я не к тому, — небрежно обрывает сердитое бормотание Евы. — Ты еще помнишь картину «Иван Грозный и сын его Иван[1]». Она тебя тогда сильно впечатлила.

— Мне было семь лет.

Исаев расплывается в гадкой ухмылке. Выдерживая внушительную паузу, смотрит на дочь. Она — на него, не мигая.

— Я не буду испытывать раскаяния, Эва.

— Ты — не Иван Грозный, папа. Как бы тебе того ни хотелось, ты — не царь.

— Я, — с дичайшим самомнением, обводит всех присутствующих уничижительным взглядом. — Царь. И всем вам докажу это.

Совершив неясное дерганое движение, закладывает руки за спину.

— На колени, — требует от Евы.

— Нет, — тихо, но упрямо отзывается она.

— Я сказал: становись на колени!

— Не стану. Разве что ноги переломишь.

Ринувшись вперед, хочет ухватить Еву за косу. Не позволяет Ольга, словно ее ступор был лишь фальшивым представлением перед эмоциональным взрывом. Потеснив мужа, заслоняет дочь собой. Выброшенная рука Исаева скользит по воздуху и опадает на тот самый резной секретер. Нащупывает пальцами что-то острое и рефлекторно сжимает.

— Прекрати, Павел, — с пробудившейся невесть откуда силой лупит его по лицу. Оцарапывая ногтями, собирает кожу пальцами. Тянет, пытаясь сорвать ее с его лица. — Богом тебя заклинаю…