Шрифт:
Глаза подруги сужаются.
— С этих мыслей все и начинается. Угу, — авторитетно.
Отчаянно покраснев, Ева осознает то, что обычно случалось наоборот: она смущала Дашку.
— Да тебя накрыло с головой! — с благоговением выдыхает та. — Ничего не говори! Стоп, — смеется, а потом заявляет полушутя-полусерьезно: — После этого, с сегодняшнего дня, Титов официально — мой кумир.
— Умолкни уже, ненормальная, — шикает, но не может не хихикать на пару с Захарой, чувствуя необычайную легкость внутри себя. — Молчи! Терентий Дмитриевич дома. Не хватало, чтобы он услышал все эти глупости.
— Думаю, поздняк метаться, самурайша… Сдали мы тебя с потрохами, — уклоняясь, вопит: — Ева втрескалась в Адама!
— Замолчи!
— Ева обожает Адама! Ева обожает обожать Адама! Ева люби…
— Придушу тебя… Чес слово!
— Нет-нет… только не щекотка… это запрещенный прием…
— Сама виновата!
— Я раскаиваюсь…
— Поздно… — визжит, когда Дашка, вильнув в сторону, щекочет ее под ребрами.
— Исключительно в целях защиты.
— Я запомню!
Хохот девушек становится таким громким, что заглушает слова, которые и без того трудно разобрать из-за эмоций, с которыми они сказаны.
— Боже… — выдыхает рыжеволосая многим позже.
— Иди ты нафиг, Захара. У меня от тебя скулы болят. И живот. Вся деревянная от мышечного напряжения.
Дашка перемещается, устраиваясь напротив Евы.
— Есть такая метода. Ты ее любила… Расслабляющее дыхание. Вдыхай и считай, — набирает полную грудь воздуха и медленно выдыхает.
Ева повторяет два полноценных вдоха-выдоха, а на третьем прыскает смехом.
— Твои щеки! Захара, ты похожа на Кузю.
— Какого еще Кузю? — по инерции хихикает Дашка.
— Изумрудный мой! Яхонтовый, — искажая голос, скрежещет Исаева, как баба Яга, хватая подругу за плечи. — Крендельков покушал, отведай пирожков…
— А ну, изба, стой! — быстро включается Захара. — Ать-два! Зарывайся!
— Самоварчик у нас новенький, ложечки серебряные, прянички сахарные. Догоним, чай пить будем! — клацает зубами у лица подруги.
Дашка, не удержав серьезного выражения на лице, прыскает и хохочет, отодвигаясь и падая на спину.
— Не кукожься так, бабушка.
— Страшно?
— Нет. Переживаю, чтобы у тебя преждевременные морщины от этого не появились.
— Ой, все! Перестань. У меня реально живот болит. Будто я сейчас рожу бегемота… — заваливается рядом с Захарой на пол.
— Какой бегемот? Это все пирожки и крендельки, бабушка. Скоро ваша жопа не поместится ни в одну ступу.
— На себя посмотри, Кузенька. Щечки сладкие! Толстенькие…
Рыжее пламя переплетается с темно-каштановыми прядями, когда головы девчонок оказываются совсем рядом на светлом ковру.
— У тебя правда ничего не болит? — поменявшись в лице, шепчет Ева очень тихо. — Твоя нога? Рука?
— Все цело, — так же тихо. — Зажило быстрее, чем я думала.
— Это была ужасная ночь. Самая худшая. Я думала, что умом тронусь до рассвета. Может, так и было… Тогда… Я Адама ненавидела. И когда ты сказала, что не хочешь больше меня видеть — как конец света.
— Я не должна была тебя отталкивать, — дрожащим голосом говорит Захара, перекатываясь на бок и подкладывая под щеку ладони. — Когда Адам приходил и рассказывал о тебе… Я чувствовала твою потерянность. Я будто видела происходящее твоими глазами и… все равно оставалась в стороне. Сначала боялась, что ты угробишь Титова. Позже поняла: ты убиваешь саму себя, — ниже шепота, но Ева способна читать Дашку по губам. — Я счастлива, что ты встретила Адама и прошла все эти стадии. Это должно было произойти именно так.
— Думаешь? — выдыхает, с надеждой.
Зеркалит позу подруги, как в детстве. Близко, едва носами не касаются. Всматриваются в глаза друг другу — видят там намного больше, чем позволено кому-то другому.
— Уверена. Когда я думала о том, как встречу своего «принца», — гримасничает на этом вычурном определении. — Я боялась, что ты меня не поймешь и высмеешь. Но жизнь сыграла так, что, несмотря на мою сентиментальность и впечатлительность, ты первой… — Исаева не дает ей произнести слово, которое она при серьезном разговоре не может направить в сторону Адама. Накрывает губы девушки пальцами и останавливает взглядом. — Когда ты поняла? — уступая и упорствуя одновременно, шелестит едва слышно Дашка.
Титова долго молчит. Собирается с мыслями, чтобы ответить самой себе.
— Когда он сказал: я буду тем, кто навсегда уведет тебя из дома отца.
Глава 46
— Помоги ей. Ты же можешь ей помочь, — требовательно бросает Титов с порога, всматриваясь в блеклые глаза Марии Иосифовны.
Она, не мигая, выдерживает этот взгляд. Крестится. Адама так бесит, когда она это делает, как только речь заходит о Еве. Как будто та, и правда, дьявольское отродье.