Огюст хмыкнул и покачал головой.

— Она стала бы наследницей Цетше. Забрала бы все. Замок, земли, счета в банках. А вот не выгорело.

Мартин каким-то нервным жестом дотронулся до переносицы. Я погладила его по плечу, и он взял мою руку и крепко сжал пальцы. Мне сразу стало спокойнее за него.

— Я даже не знаю, братка, что было не так, — я боялась, что голос Мартина будет дрожать — но нет, теперь он был ровным и почти спокойным. Мартин просто признавал, что совершил ошибку. — Я бы сделал для нее все.

Его рука дрогнула и сжала мою руку еще сильнее.

— Ей не хотелось твоей любви, — устало заметил Огюст. — Ей нужны были деньги Цетше, которые она могла бы тратить, как захочет.

По лицу Мартина скользнула судорога, словно сейчас он испытывал настоящую боль.

— Я дал бы ей денег. Неужели все упиралось только в это?

— Таким, как она, не хочется просить, — я решила, что теперь и мне можно вставить слово. — Такие хотят быть полноправными хозяйками. Жить по своей воле.

Мартин покосился на меня и вдруг сказал, обращаясь к Огюсту:

— Мне что-то нехорошо, братка.

Это было неудивительным.

Мартина уложили в постель, Энцо принес лекарства, и, после того, как он ушел, я вдруг посмотрела на часы и поняла, что день Тыквенника подходит к концу. Осеннее ленивое солнце сползло за горы, и мир затопило тьмой, которая кажется вечной. Осенью всегда думаешь, что солнце не вернется — но все-таки оно возвращается.

Когда за Энцо и Огюстом закрылась дверь, я встала у кровати Мартина и с самым спокойным и доброжелательным видом спросила:

— Что-то еще, милорд?

Видит Бог, во всей этой суете и беготне я совсем забыла о том, как снимок меня ранил. Едва заметно саднил палец там, где осталась крошечная царапинка, вот и все. Мартин провел ладонью по одеялу и сказал:

— Снимай туфли. Ложись.

Я прекрасно его понимала. Когда тебе больно, то хочется, чтоб рядом был кто-то живой. Тот, кто разделит твою боль. Послушно сняв туфли, я опустилась на кровать, и Мартин негромко произнес:

— Я должен извиниться. Я был несправедлив с тобой.

Возможно, мне следовало поотпираться для вида: ну что вы, ничего особенного, все хорошо — но я решила, что сейчас не тот случай, когда следует проявлять вежливость.

— Да, порой вы меня задевали очень глубоко, — призналась я. — Но думаю, теперь все будет по-другому.

Светильники на стенах начали медленно гаснуть. Скоро останется гореть лишь один, справа от кровати, и спальня погрузится во мрак. Я вдруг подумала, что снова лежу в одной кровати с мужчиной, что в комнате жарко, и что Мартин снова держит меня за руку.

Все чувства вдруг обострились до предела. Я и подумать не могла, что мир может быть настолько насыщен красками, звуками и запахами. И от этого мне на какой-то миг сделалось страшно — настолько, что я сжала пальцы Мартина и обернулась к нему.

— Я надеюсь, — признался Мартин. Бледный и осунувшийся, он сейчас выглядел так, словно увидел себя и свою жизнь со стороны — и ему не понравилось. Его жизнь была лишь руинами, но Мартин готов был начать все заново. Я видела эту готовность и в блеске его глаз, и в сжатых губах.

— Так и будет, можете мне поверить, — сказала я твердо и решительно. Лампы гасли, Мартин смотрел в потолок и был одновременно рядом со мной и где-то далеко — в прошлом, в воспоминаниях, в минувшей жизни, которая вдруг взяла и нанесла ему удар.

— Я просто хотел любви, — признался Мартин. — Любить и быть любимым. Оказалось, это слишком много для одного меня.

Я вздохнула. Что тут можно сказать? Я разделяла его тоску и знала, что однажды боль пройдет, и все будет хорошо. Обязательно будет. Какой бы темной ни была ночь, утро всегда наступает.

— Вы еще очень молоды, Мартин, — я могла лишь повторить то, что он говорил мне. — Вы еще обязательно будете счастливы.

Он вздохнул.

— Спи, — ответил Мартин, и последний светильник погас.

(Мартин)

Честь и гордость семьи Цетше всегда была для меня щитом и опорой. Так меня воспитывали, такими были мои предки. Но сейчас я лежал в темноте и думал, что оказался слаб — и не нашел поддержки в том, на что всегда хотел опереться.