– Помещик?

– Да, у меня пять тысяч десятин.

– А я Синицын, - сказал человек, помолчав, - разночинец, по-вашему хам.

– Что вы, что вы... Разве так можно...

– Так вы либерал?.. А вас жгли?..

– Нет. Еще ни разу. Господи, как поезд идет медленно.

Аггей откинулся на спинку койки, с тоскою слушая удары колес о рельсы и шум дождя...

– Вы в Петербург зачем едете?
– спросил Синицын, закурив папиросу и смотря прямо в глаза, не мигая.

– Я - так... меня ждут, не по делу, а... почти...

– Понимаю, - сказал Синицын, усмехаясь, - насчет баб, - освежиться.

– Нет, что вы говорите... Я к моим знакомым еду.

– Предположим. Ну, а знаете, ваша физиомордия мне понравилась, я побегаю с вами по городу: без опытного человека нарветесь, знаете ли, на такого бабца...

– Вы напрасно думаете... Но Синицын перебил:

– К вам в имение тоже заверну как-нибудь.

– Пожалуйста, очень буду рад...

– Ну, рады не будете... Стойте, сейчас буфет. Идем пить водку...

И когда поезд остановился, сколько ни сопротивлялся Аггей, увлек его Синицын к буфету, заставил выпить водки с перцем и еще какой-то черной настойки и, захватив бутербродов и пирожков, притащил в вагон.

– Вы, конечно, считаете меня за последнюю собаку, - говорил Синицын. Вполне вас понимаю. Шутка сказать, за пять лет я дня не имел, чтобы прожить спокойно... Весь вот так ходуном и хожу: пью и грублю своим меценатам. Я, знаете ли, живу по современной системе: найду мецената, отдою его до последней копейки и жду другого. Мысли безумные, поступки каторжные. Ницше меня погубил... Это вам понятно. Вы земляной человек, а я современная плесень, - ницшеанец.

Синицын самодовольно усмехнулся, посмотрел в глаза и добавил:

– Все-таки я - человек, а вы ерунда на постном масле.

– Чем вы занимаетесь?
– поспешно спросил Аггей.

– Чем? Продавал резиновые изделия, потрошил животы в Кишиневе, потом сделался революционером: надоели дисциплина и нравственность. К тому же мне на людей наплевать. Теперь занимаюсь литературным маклачеством, сводничеством и мелким репортажем.

– Вы клевещете на себя.

Но Синицын, сильно подмигнув, завалился на койку, сказал: "До завтра" - и захрапел скоро на весь вагон.

Отогнув штору окна, Аггей увидел сырое утро и бегущие навстречу неясные поля.

"Что это, - думал Аггей, - все нерадостно", - и, поймав себя на невеселых мыслях, постарался поскорее уснуть...

Проснулся он поздно, когда солнце клонилось к закату, и долго лежал на спине. Потом пришел откуда-то Синицын; лицо у него было желтое и мрачное, а разговор сдержанный, как будто он стыдился вчерашних слов.

– Меня мучит одна мысль, - сказал Аггей, приняв спокойный вид, - мой лучший друг едет сейчас в Петербург, чтоб увидеться с одной дамой. Он ее любит; так вот мне хочется знать, обрадуется ли она его приезду...

– Несомненно, - сказал Синицын, - пусть смело едет...

– Вот как! Я потому вам говорю, что вы были откровенны со мной... Отношения у них престранные...

И Аггей, блаженно улыбаясь, стал рассказывать про Надю...

– Любопытно, - молвил, наконец, Синицын, - вашему другу весь свет бабьей юбкой закрыт; только я бы советовал ему посмотреть хорошенько, может получше сюжет найдется.

– Нет, - сказал Аггей, - мой друг не так смотрит... Не докончив, он стал брезгливо морщиться, откинувшись в глубину койки.

В вагоне темнело. Скоро мимо окон стали пролетать фонари, освещая на мгновение лицо соседа.

От Синицына пахло перегаром; он лез с разговорами, дымил папироской в глаза; Аггею казалось - случилось большое несчастье: нарушен тихий восторг, и чем дальше уносился поезд, чем больше уплывало станций и однообразных телеграфных столбов и за окном вытягивалось проволок, опускающихся, чтобы мерно опять вознестись до белых чашек, - тем глубже удалялся в неясное образ Нади.

Пересадки и новая ночь в купе, где, кроме Синицына, разговаривали еще двое пассажиров дорожными голосами, от которых тошнит и кружится голова, измучили непривычного к дороге Аггея, и наутро, когда он взглянул на тощие сосны и желтые будки среди ржавых болот, стало ясно, что незачем было ехать и нечего ждать впереди.

Петербург стал виден справа, огромный, окутанный мглою и копотью множества труб.

Быстро миновали кирпичные заводы, прудки с вербами, площадку, на которой унылый гимназист ждал дачного поезда, кладбище. Прогремели стыки и стрелки подъездных путей, и поезд въехал под холодный вокзал, где, заглядывая в окно, побежали вслед носильщики в белых фартуках.

Синицын посоветовал Аггею остановиться на Пушкинской и торопливо убежал, крикнув на ходу:

– Смотрите же, на Пушкинской!