Лошадь, фыркая и щеря зубы, поплыла к тростнику. У Мишуки немного отлегло сердце, мысли прояснились, и вдруг, потерев нос, он сказал:

– Отниму лес. Довольно я вам спускал. Выдумали, - межа через Червивую балку, врешь - межа через Ореховый лог. Вот вам и репьевский лес - кукиш.

5

– Три раза в прошлый год в Москву ездили: есть у нас там такая Софья Ивановна, - говорил налымовский кучер, лежа в траве около конюшни и грызя соломинку.
– Барышень нам поставляет. Намеднись всучила Селипатру - худущую девку, - зла, как дьявол, но барину угодила. Привезли ее на усадьбу, сию же минуту устроила скандал: весь бутор, платьишки, сундучишки других-то барышень из окошка как начала кидать... Барышни - ах, ах!
– бегают по двору в одних рубашонках. Мы с барином животы надорвали.

– Татарин, прости господи, твой барин, - проговорила, сидя на траве около садовника, умильная скотница.

– Это он с жиру, - сказал садовник, - с жиру завсегда человек бесится по бабьей части. Я знал одного человека - с шестью бабами жил, и хороший был человек.

Скотница вздохнула, поправила платок на голове. На конюшне топали лошади, хрустели сеном. Налымовский кучер рассказывал:

– На прошлые именины гостей у нас два дня поили, которых поплоше носили на ледник опамятоваться. Что же барин наш выдумал: повел гостей к барышням. Гости, конечно, рассолодели, а барин шепчет мне: "Поди принеси с пасеки колоду с пчелами". Принесли колоду, просунули ее в окно. Пчелы, известно, греха не любят и принялись гостей в голые места чкалить, а гости все до одного голые. Вот мы с барином животы и надорвали.

Скотница плюнула.

Садовник сказал:

– Да. Наши господа - это господа: аккуратные, правильные, не безобразничают.

– Мелкопоместные.

– Ну что ж из того! А ты бы лучше молчал, чем барина своего срамить, холоп.

Налымовский кучер собрался ответить садовнику, но в это время к сидящим подошел Мишука.

– Запрягать!
– крикнул он и уставился выпученными глазами на садовника и умильную скотницу.
– Чего расселись, не видите, кто перед вами стоит?

Скотница поднялась. Садовник, сидя, свертывал папироску, закурил, осветил сернячком черную бороду.

– Я что тебе сказал, встать!
– крикнул Мишука.

– Полегче, барин. Не на своем дворе.

Мишука фыркнул носом и повернулся к скотнице:

– Баба, ты кто такова?

– Мы скотницы, барин.

– Вот тебе, дура, три рубля. Отрежь у коров сиськи. Я завтра тебе еще три рубля подарю. Поняла?.

– Что вы, батюшка, у коров сиськи резать!

– Я говорю - режь. Вот тебе еще полтинник.

– Нате ваши деньги... Грех, прости господи. Лошадей подали. Мишука влез в коляску, плюнул на репьевскую землю и уехал - залился малиновым налымовским колокольцем.

В репьевском дому все уже легли спать, только у Петра Леонтьевича еще теплился свет в окошке.

Каждый вечер, перед тем как помолиться на сон грядущий, Петр Леонтьевич заходил к сестре. Ольга Леонтьевна в это время либо сидела за приходо-расходными книгами, либо читала листок отрывного календаря, придумывая: что бы такое заказать на завтра вкусное?

Поцеловав руку сестре и дав ей свою руку для поцелуя, Петр Леонтьевич говорил неизменно:

– Не забудь, душа моя, помолиться.

Так было и сегодня. Петр Леонтьевич сказал Ольге Леонтьевне, поцеловав ей руку: "Не забудь, душа моя, помолиться" - и не спеша пошел в свою комнату, осторожно притворил дверь и вдруг увидел на белой печке таракана.

Петр Леонтьевич снял сапоги, осторожно и покряхтывая влез на лежанку и стал читать заговор. Таракан пошевелил, пошевелил усами и упал. Петр Леонтьевич сказал:

– Так-то.

И полез с лежанки. В это время вдалеке раздались два выстрела. Петр Леонтьевич открыл окно и стал слушать.

Долго после выстрела была тишина в саду, затем приблизились голоса мужской и женский.

– Милый, голубчик, что мне делать? Я не могу.

– Конечно, конечно, Верочка, ты права, ты совершенно права...

– Не сердись на меня, Никита...

– Я повторяю - ты совершенно права, иначе ты и не могла мне ответить.

– Покойной ночи, Никита.

– Спи спокойно, Верочка.

Хлопнула балконная дверь. Петр Леонтьевич некоторое время подмигивал в темное окошко. Затем за стеной послышались шаги, скрипнула кровать. Это вошла Вера и начала плакать, сначала неслышно, потом все громче. Сморкалась. Петр Леонтьевич накинул безрукавку и постучался в дверь к Верочке.

– Ну вот, ты и плачешь, - сказал он, садясь против нее и топая ногой.

– Дядя, уйдите.

– Уйти-то я уйду, а ты все-таки расскажи, отчего ты плачешь, - голова, что ли, болит?