– Что?
– спросила она. Егор Иванович крепко сел на стул, захватил зубами бороду и ждал, как сейчас ему смертельно будет жалко жену. Она поднялась, уронив шаль на пол, быстро нагнулась к мужу. Он продолжал держать зубами бороду. В сумерках всматриваясь в его лицо, Анна Ильинишна проговорила хрипловато:

– Ах, так, - выпрямилась, подняла руки к лицу.
– За что, за что, прошептала она хрипловато.

Егор Иванович вытянул шею, - жена казалась ему ненастоящей, неживой, будто сейчас он видит ее во сне... Теперь ему уже хотелось, чтобы было ее жаль.

– Какой мрак, - еще сказала она, заламывая пальцы у подбородка. Тогда Егор Иванович мягким, тихим голосом стал говорить ей те слова, которые приготовил для этого разговора, подходя к дому... Но она даже не пыталась слушать...

– Я ему отдала всю жизнь, - заговорила она, точно нашла тон, - всю мою молодость, все женские силы... Я превратилась в нуль, стала никому не нужна... Берегла его честь... Я потеряла с тобой всю индивидуальность...

Замотав головой, Егор Иванович перебил ее:

– Аня, ради бога, без иностранных слов...

– Ах, тебе не нравятся мои слова, - крикнула она уже визгливо и зло, какие мне слова прикажешь говорить, русские, да?.. Дурак!.. Вот что я тебе скажу... Ты разиня и дурак!.. Я тебе изменила сегодня...

– Это твое частное дело, - Егор Иванович отшвырнул стул и вышел из столовой. Он слышал, как жена крикнула за дверью:

– Боже, какой мрак!..

.......................................................................

Зюм и Егор Иванович ехали в переваливавшейся по грязным колеям пролетке. Ветер трепал на вязаной шапочке Зюм хохолок, как у курочки. Егор Иванович рассказывал о последнем объяснении с женой.

– Егор, - перебила Зюм, - не забудьте послать телеграмму Маше, как я придумала: "Видела ужасный сон, беспокоюсь, выезжаю. Зинаида". Иначе, что скажу ему, когда приеду? А сон я действительно видела.

Зюм задумалась. За поворотом улицы показались высокие фонари вокзала. Мерно цокая копытами, поравнялся вороной рысак, храпя пролетел; в брызжущей грязью коляске сидела незнакомая дама в мехах, к ней наклонилось бритое, в бачках, костлявое лицо Родригоса...

– А не лучше ли телеграфировать просто, не выдумывая... Пусть его догадывается...

– Нет, - ответила Зюм, - если догадается, зачем мы едем, - он на все решится... Страшный человек..

Яркие фонари освещали вокзальную площадь. Пролетка задребезжала побулыжнику и остановилась. Носильщик взял чемодан. В спальном вагоне оставалось только два билета - купе первого класса.

Охраняя Зюм от лезущего в поезд народа, подсаживая ее, помогая снять пальто, устраивая поудобнее на бархатной койке, Егор Иванович только теперь понял, как она для него важна. Девочка в сером клетчатом платье, с сумочкой через плечо казалась необходимой и страшно важной, точно любовь его тоже была встревоженная и тоненькая, в клеточку, с сумочкой, такая же, как Зюм.

В купе сохранился давнишний запах сигар, потрескивало отопление, с боков освещавшего шара покачивались две синих кисточки. Зюм сидела боком к окну, на столике. Егор Иванович рассказывал, обхватив колено:

– Мне тридцать семь лет. У меня два ордена и чин, собственный дом, жена и служба. Зюм, все полетело к черту! Странно? Когда я сейчас уходил из дома - было легко и свободно: вот - вторая жизнь, - а та кончена. Кто такой я сейчас, не знаю! Меня все время холодок бьет, вот это верно.

– На этой станции мы не остановимся, - отвечала Зюм, грызя шоколад.

Мимо окна желтой лентой скользнули огни. Долго свистел паровоз, загибая на повороте. Прогрохотала стрелка, и снова за окном - темнота.

– Вам неприятно, Зюм, что я все про себя говорю?

– Говорите, только короче.

– Зюм, вы поймите: взяли человека, вывели из затхлой комнаты и встряхнули: живи сызнова... Если Маша меня разлюбит, тогда смерть. Я суетился, работал, читал, жил с женой, враждовал с людьми, и все это делалось, конечно, для чего-то. И вдруг оказалось, что только и нужно мне на свете хоть еще раз увидеть Машу.
– Егор Иванович поднялся, толкнулся по купе и опять сел.
– Сколько лишнего и мерзкого я наделал! Все было лишним, вся жизнь! Если бы вы видели, как Маша заплакала тогда, в окне вагона.

– Нехорошо вы разговариваете, - перебила Зюм, - все равно как из книжки. Это все еще прежнее в вас топорщится. Разве можно знать наше назначение? Если жили так, что приходилось все время плохо поступать, значит - плохо жили.

После этого они долго молчали. Проводник постлал свежие постели. Егор Иванович курил в коридоре, за--тем осторожно зашел в купе, где была прикрыта половина фонаря и пахло одеколоном, и лег наверху, на спину.

Зюм была права. Он слишком много разговаривает. Будь здесь Маша, она положила бы руки на его голову и взглянула в глаза серьезно и ласково, точно самое важное на земле - взглянуть в глаза, вот так - на веки вечные, при свете вагонного фонаря. И тогда узенькое купе, летящее по степи, показалось бы им родным домом.