При этом он для большего действия раскатился таким смехом, что, казалось, все, и даже Кондратий, должны схватиться за бока. Но сощуренные глаза Александра Вадимыча отлично видели, что смех не удался. Князь напряженно улыбался, Григорий Иванович поднес было ко рту цыплячью ногу, да так с ней и застыл, мучительно сморщив лоб. Катенька подняла "а отца глаза, темные от злобы и тоски, и сказала, едва сдерживаясь:

– Папа, перестаньте, я уйду.
– И сейчас же щеки ее залил густой румянец. Она поднялась.

– Стой! Не смей уходить!
– уже гневно закричал Волков.
– Я объявляю: вот жених, а вот невеста. Подойди, князь, вались в ноги, проси прощения.

Князь, страшно побледнев, медленно снял салфетку, встал, фатовски приподняв плечи, подошел, подрагивая коленками, и сказал омерзительным голосом:

– Надеюсь, дорогая, вы простите мне все прошлое, - при этом схватил и сжал ее руку.

Катя медленно, как во сне, высвободила руку, побледнела до зелени и тяжело ударила князя по лицу.

4

Так внезапно оборвался хитро задуманный Волковым ужин. Князь стоял, опустив голову, лицом к двери, в которую стремительно вышла Катя. Григорий Иванович закрыл руками лицо. Волков же, держа вилку и нож, свирепел, поводя глазами.

Вдруг вошел Кондратий. Рот его был решительно сжат, глаза колючие, большим пальцем он показал через плечо и проговорил:

– Конюшонок докладывает, что баба эта - давешняя - сейчас из амбара убегла и очень нерасторопна насчет воды...

– К черту с бабой!
– не своим голосом закричал Александр Вадимыч. Иди к черту с своей бабой! Понял?

Кондратий, мотнув головой, скрылся. Волков сдернул с шеи салфетку, подумал, рванул салфетку н, широко расставляя ноги, побежал в коридор за дочерью.

Князь же присел к столу, налил вина, подпер покрасневшую щеку и усмехнулся.

– Все это мелочи, - сказал он.

Григорий Иванович сейчас же отошел от стола, дрожа так, что стучали зубы. Вдалеке слышно было, как Волков дотопал до конца коридора, и оттуда донесся глухой его голос.

– Как смешно: "нерасторопна насчет воды", - сказал князь.
– Правда?

Он усмехнулся, дернул плечом и на цыпочках подошел к двери, на один миг припал, ослабев, к дверному косяку и вышел.

"Они все погибнут сегодня же, - подумал Григорий Иванович.
– Что они делают? Все это князь... Он - как зараза. Почему не прогонят его?.. Выгнать и сказать: не огорчайтесь, Екатерина Александровна, я же люблю вас как... Что - как? Я просто дурак! Уйду отсюда пешком, сию минуту. Не понимаю здесь ничего. Какой любви им нужно? Им нужно мучиться - вот что, а не любить. А я и без нее проживу, у меня своего много, на всю жизнь хватит... А вот она отравится сейчас, непременно отравится, а я о себе забочусь. Чему обрадовался? Да я последний мерзавец, если так. Все только о себе думают: и князь, и Волков, и я, этим и замучили ее... Святая моя, несчастная...

Григорий Иванович запутался и в тоске не знал - уйти ли ему, или ждать? А чтобы не слышать ужасных этих голосов в конце коридора, отправился в сад, постоял у темных кустов, вспоминая, что же еще случилось скверного, и вышел на выгон к амбару.

"И Саша в этот водоворот попала, - думал он, глядя на раскрытую дверь амбара.
– Как завертит вода воронкой - все туда затянет..."

И сейчас же понял слова князя: "Как смешно - нерасторопна насчет воды!" Саша бросилась в пруд... Конечно... Выбежала из этой двери, кинулась по выгону и - в пруд!

Григорий Иванович охнул и побежал, болтая руками. На берегу пруда, там, где вода была черная от тени ветел, стояли Кондратий и конюх. У ног их на траве навзничь лежала Саша. Конюшонок, сидя на корточках, глядел в ее неподвижное, с раскрытым ртом, белое лицо.

– Ничего, отойдет, - сказал конюх подбежавшему Григорию Ивановичу. Как я ее потащил - дышала еще, отдыхается.

– Отдышится, - сказал Кондратий.
– Обморок. Григорий Иванович присел над Сашей, расстегнул,

обрывая пуговицы, черную кофту и приложил ухо под ее твердую, высокую грудь, - она была еще теплая. Тогда он начал закидывать ей руки, нажимать на живот, приподнимать и опускать ее тяжелое тело. Конюх, помогая, рассказывал:

– Видим, баба бежит, непременно это она, говорю, и покликал: "Саша, а Саша". Она - ничего, подошла, только трясется, как больная. Я спрашиваю: "Барин выпустил тебя?" - "Выпустил". И на воду глядит. "Куда же ты, говорю, пойдешь, Саша?" - "Прощайте", - отвечает, да так заплачет - и пошла к плотине. Я еще посмеялся - очень плакала шибко. А она зашла на плотину и зовет: "Конюх, ты здесь?.." - "Иди, проходи плотину-то", - кричу ей, а самому уж страшно... Вдруг она - бух в воду...

– Дяденька, она с плотины не тебя звала, - сказал конюшонок.