Литфас оттолкнулся рукою от прилавка, будто желал таким образом прогнать воспоминания.

«В трактирный зал я вошел первым, — сказал он. — И замер на месте, будто получил удар кулаком в лицо. Я вдруг увидел и без дальних размышлений понял, что Анна была следующей вещью, с которой мне надлежало расстаться. Она сидела на коленях у Люмьера, обвив руками его шею, и целовала его так, будто намерена была высосать жизнь через рот. Люмьер! — воскликнул однорукий и засмеялся. — “Меня она так никогда не целовала!” — подумал я. Тогда мне не было смешно. Потрясение пронзило все мое тело. Я стоял как окаменелый; мои руки раскачивались в плечах, будто не связанные с туловищем, будто веревки от колокола: они тихо похлопали в ладоши. Рядом со мной стоял Инга, неподвижно, будто рядом с гробом. Я искал его руку, искал за что схватиться, искал опоры — но в такие минуты опоры не находят, а вместо того хватают руками пустоту. Я опять потерял сознание. Сильно ударившись о стену, я упал на колени. Когда я очнулся, во рту у меня лежало что-то незнакомое; вкус у него был как у железа и соли, — то был мой язык. Я прикусил его, когда падал, и мне хотелось его выплюнуть. Из языка сочилась кровь; она смешивалась с кровью, текшей у меня из носа. Я увидел черный след на тыльной стороне ладони, взглянул опять и опять увидел: Анна на коленях у Люмьера, его голова между ее рук, ее язык, быстрый как змея, у него в устах. Я привстал на колени и пополз к ним; мои лопатки, как настоящие лопаты, прокапывались сзади сквозь мою кожу, толкая меня вперед и вверх; они с грохотом стучали одна о другую, срастались в один большой гребень; соски выступали из моей груди как пуговицы; вокруг глаз образовывались складки, кожа роговела. Я покрывался панцирем, и полз вперед — допотопная ящерица, вспугнутая из своего убежища, где она покоилась тысячи лет. Анна, заметив мое приближение, одним прыжком соскочила с колен Люмьера и убежала в задний, дальний угол трактирного зала».

Литфас закрыл глаза. «Все, что произошло потом, — сказал он, — произошло словно по плану, словно я все это наметил заранее; за исполнением злосчастного плана я наблюдал без малейшего участия, потому что больше не имел к этому никакого отношения. Анна с того момента, понятное дело, держалась от меня подальше. Она выбрала себе местечко рядом с вашей госпожой тетушкой и Ослипом, недалеко от дверей, и сидела там так, как она всегда делала, если чего-то боялась, — подпихнув ладони тыльными сторонами себе под бедра. Сидя в такой позе, она покачивалась взад-вперед.

Люмьер поднялся, а на его место сел еврей. Рядом с ним устроился Рак. Я был третьим за тем столом, но просидел с ними всего-то минуту. Потом я вышел вместе со Штицем, он дал мне свой носовой платок. У меня все еще текла кровь из носу. Никогда не забуду белую стену, перед которой я стоял, утирая платком кровь и разговаривая со Штицем! — прибавил он. — Штиц не видал того, что произошло, потому что вошел в трактир последним. А я все говорил и говорил. Я предрек ему, что всем нам предстоит увидать нечто удивительное, еще в тот самый день! Но он только смеялся, потому что думал: я еще не оправился от того падения в телеге. Я пытался что-то ему объяснить; пауки-сенокосцы покачивались у самой стены на своих паутинах, то взлетая выше, то опять опускаясь, — так, словно они, раскачиваясь, записывали мои слова невидимым письмом на стене, меж тем как я ставил заключительную точку в записанных ими фразах, тыча окровавленным пальцем в одно и то же место. Штиц ничего не понимал, и я много раз начинал объяснять ему сначала, только к моим объяснениям все время примешивалось урчание сливного бачка, доносившееся из женского туалета за стенкой. Оно звучало, как чьи-то судорожные всхлипы, будто там плакал кто-то, кто решил не выходить больше из этой маленькой, холодной, запертой кабинки, лишь бы остаться одному со своей болью».

«Возможно, виновата была журчавшая вода, — сказал однорукий, — возможно, причина была в том, что я все время выбирал для своих объяснений одни и те же слова. Объяснения мои были обращены не к Штицу или еще кому-то конкретно, а к целому миру, — так сказать, моя прощальная речь, речь мертвого матроса, перед незрячими очами которого вся команда салютует в последний раз, прежде чем он соскользнет в свою соленую могилу. Во всяком случае, я вдруг заметил, что Штица рядом со мною нет. Я повернулся, пошел обратно в трактирный зал и, проходя, услыхал, как он хохочет на кухне с хозяйской женой. Ну, да не важно», — добавил Литфас.

«Я вернулся к столу и сел рядом с Цердахелем и Раком. Позади, справа в уголке, подальше от остальных, сидел Де Селби. Он был один. Инга играл на игровом автомате. Совершенно забыв обо мне, он полностью погрузился в свою игру и шепотом вычислял, какая следующая картинка появится в окошке».

Литфас подпер рукой голову и закрыл глаза, словно пытался во всех подробностях воскресить перед собой ту сцену. «Ваша госпожа тетушка крепко прижимала к себе Ослипа и через его голову беседовала с Анной. Люмьер бесцельно слонялся по комнате, будто ума лишился. Надь что-то настойчиво говорил хозяину. Тут из кухни явился Штиц, и ни с того ни с сего все пришло в движение. Он подсел за стол к вашей тетушке; таким образом, она и Ослип теперь оказались между Штицем и Анной. Рак встал и попросил, чтобы ему принесли пилу. Он тоже подсел к Анне и принялся выводить музыку на пиле. Анна пела под аккомпанемент. У нее удивительный голос», — заявил однорукий.

«Цердахель заговорил со мною, чего он прежде никогда не делал. Надь присоединился к нам и сообщил, что хозяин сготовит нам уху. Люмьер, похоже, только теперь заметил появление Штица. С таким выражением на лице, будто он наконец-то узрел потерянную родину, он взял стул из-за стола, где сидел Де Селби, и уселся напротив Штица, за тот их большой стол. Де Селби сидел не подымая глаз, — Литфас провел рукой по своей лысине. — Перед ним на столе стоял графин с вином, маленький белый кувшинчик и блюдце, на котором лежали два неочищенных вареных яйца. Я слушал Цердахеля, который опять пустился говорить о том, как выиграл у своего дядюшки лестницу. Он рассказывал свою историю Надь-Вагу, который не проявлял к ней ни малейшего интереса и даже не пытался сделать вид, будто слушает. Да впрочем, он ведь эту историю и так уже слышал. А у меня в руках вдруг очутился стакан для игральных костей. Откуда он взялся — для меня по сей день загадка».

«Я посмотрел на Анну; она сидела рядом с Раком и пела. Заметив, что я за ней наблюдаю, она тут же замолкла. Меня это почему-то разозлило, и я принялся трясти стакан обеими руками, чтобы кубики падали на стол. Сначала я даже внимания не обращал на выпадавшие очки. Я смотрел на Ингу, наблюдал, как он дергает ручку игрового автомата, и чувствовал, что что-то тут не так и не то. “Когда ты не думаешь, — говорится в одном месте в наших Книгах, — тогда-то и думаешь ты сам!” — воскликнул Литфас. — И в самом деле: я бросал кости и вдруг заметил, что в результате каждого моего броска выходит одна и та же комбинация — кубики выстраивались на столе в правильном порядке, как по линейке. Письмо пауков-сенокосцев на белой стене клозета! То было сообщение, фраза, записанная на непонятном мне языке, и, по-видимому, она должна была открыть мне то, о чем я и так уже догадывался… Стоп! — однорукий выпрямился на стуле, — …открыть мне, что отныне жизнь моя течет вспять. Цердахель, очевидно, тоже наблюдал за моими бросками; во всяком случае, он вдруг прервал свой рассказ, какое-то время смотрел на меня, не говоря ни слова, а затем, словно издеваясь надо мной, начал рассказывать историю одного человека, с которым однажды познакомился на кирмесе: тот обладал способностью на расстоянии, одной силой своего взгляда, заставлять кубики на столе перекатываться так или сяк, как ему захочется, — и даже изменять значившееся на них число очков, при том что сами кубики оставались неподвижными. Рак, похоже, прислушивался к тому, что говорил еврей, и, заинтригованный его историей, отставил пилу в угол. Он вернулся за наш стол — второй поворот гаечного ключа», — многозначительно произнес однорукий.

Я посмотрел на него вопросительно, так как не сообразил, что он желает этим сказать, однако он, не заботясь о том, продолжал свой рассказ: «Анна на меня злилась: ведь это я спугнул Люмьера и испортил ей все развлечение, — сказал он. — Она повернулась к вашей тетушке, но та была занята Ослипом. Люмьер все это время сидел молча; он ревниво поглядывал то на Рака, то на Анну; Штиц тем временем что-то ему говорил, но ответа не получал. Люмьер лишь изредка сердито теребил рукой левое ухо, оттягивая его мочку, — так, словно старался защититься от назойливости Штица. Однако стоило Раку пересесть к нам, он с облегчением откинулся назад на своем стуле и начал, расслабившись, небрежно расставлять фигуры на шахматной доске. И когда Штиц опять спросил его, не согласится ли он с ним сыграть (спросил так громко, что и за нашим столом слышно было!), Люмьер и в самом деле согласился. Должен признаться, меня это порадовало», — сказал Литфас. Он прищелкнул языком.