Машины остановились у главного корпуса, и Косареву было слышно, что какой-то автомобиль уже проехал через ворота. Может быть, в этой машине находилась его жена.

Солдат приказал ему выходить. И Косарев впервые увидел этот двор, узкий, как ущелье, окруженный со всех сторон шестиэтажными зданиями. Его вели, постоянно толкая прикладом карабина в спину, в чем совершенно не было нужды. Затем Косарев оказался в помещении, похожем на небольшой зал ожидания. И как в зале ожидания вдоль стен, на рядах стульев сидели мужчины и женщины в оцепенении от недавнего ареста и в полном молчании. Рядом с ними лежали узлы с вещами.

У Косарева не было вещей.

Александр Васильевич не мог не заметить, что – как описывали эту ситуацию другие люди – некоторые смотрели прямо перед собой, как бы ничего не видящими глазами. Другие в пол. Но кое-кто узнал Косарева по портретам в газетах и чуть заметно кивнул. В этом «предбаннике», похожем на преисподнюю, стояла тишина, лишь изредка всхлипывали женщины.

Прошло, наверное, не меньше двух часов, как его вызвали по фамилии.

В соседней комнате, напоминающей армейскую каптерку, полки до потолка были уставлены узлами и чемоданчиками, корзинами и пакетами.

За пультом стояли офицеры НКВД и женщины-врачи в белых халатах.

– Фамилия, имя и отчество?

– Косарев Александр Васильевич.

– При вас имеются деньги или какие-нибудь ценные вещи?

Косарев предъявил бумажник, часы, удостоверение. Его попросили также снять с брюк ремень, отвинтить орден Ленина с пиджака, вывернуть карманы – на стол легли монеты, немецкая зажигалка, подарок друзей из Коминтерна. Взамен арестованному выдали две расписки: вернем, когда выйдете на волю.

Ну, конечно…

– Заключенный, раздеться догола!

– Это обязательно, товарищи? – решил уточнить Косарев. – Я же отдал вам все, что было в карманах.

– Молчать! Никакие мы вам не товарищи! Снимайте одежду!

К нему еще обращались на «вы». Наверное, этого требовала инструкция.

Косарев разделся, но холода не ощутил: батареи шпарили на совесть. Его увели за ширму для досмотра, где заставили принять разные позы, осмотрели рот и зубы, велели одеваться. И конвой повел его по переходам, лестничным клеткам, пока они не оказались в длинном коридоре с множеством дверей.

Надзиратель открыл камеры и втолкнул Косарева внутрь.

Это была одиночка.

Он очутился в душной, но довольно чистой камере. У стены стояла кровать с матрасиком, покрытым серым солдатским одеялом, рядом с нею тумбочка, в углу бачок, накрытый крышкой, – параша.

Косарев подсчитал шаги: четыре небольших шажка вдоль и три поперек. Окно прикрывал козырек, но если прижаться к нему, виднелся кусочек неба.

В такой же, наверное, камере, только не в одиночной, а возможно даже в общей, человек на тридцать-сорок, как тут принято, чтобы покрепче унизить, – заперли и Машу.

Около пяти утра 29 ноября дежурный по НКВД вошел с докладом в кабинет бодрствующего Берии. Чтоб не заснуть, тот пил чашку за чашкой крепкий сухумский кофе.

– Вслед за Косаревым и его женой к нам доставлены секретари Центрального Комитета комсомола Пикина, Лукьянов, Горшенин, Богачева…

– Ишь ты, секретари! – буркнул Берия. – Бывшие секретари, бывшие! Здесь у нас не комсомольский пленум!

Косарев устроился на койке, положил руки за голову, чтобы вздремнуть. Сколько удастся. Может, пару часов, может, несколько минут. Вырвать время для сна – старая привычка со времен Гражданской войны…

Как ни странно, арест и Лубянка отчасти сняли с него нервное напряжение, которое Саша испытывал последние месяцы, а особенно в ноябре, потому что Лубянка оказалась вехой определенности. Не нужно больше гадать и не на что надеяться. На свободу? Глупо, вообще. Сталин из своих когтей очень редко кого выпускает. На небольшой срок в ГУЛАГе? Может быть.

Пытаясь заснуть на этой железной койке, – где бог весть кто только не отлеживал себе отбитые или целые бока, кто только не надеялся на лучшее! – Косарев вспоминал ту, о которой думал всегда: свою Марусю, Машу, Марию, Марико…

Двадцать седьмой год оказался подъемным для Саши Косарева, удачным, с неожиданными поворотами.

Тогда он работал в Московском горкоме, его прочили в первые секретари. А квартиры не имел. Жил он вместе с Георгием Беспаловым, Гошей, в гостинице с громким названием, но весьма скромным бытом – «Париж». В ту пору вместо нэпманского «Париж» ее называли 27-й Дом Советов. Там же временно размещали многих партработников с периферии. Одни ждали квартиру в Москве, другие, наоборот, – перевода на периферию.