Себастьян и Доминика прибыли в столицу Мергании к полудню следующего дня. Они миновали обширное предместье, въехали через южные городские ворота и поскакали по булыжной мостовой, с трудом лавируя среди карет, экипажей и груженых телег, сплошным потоком едущих им навстречу. С обеих сторон дороги тянулись однообразные ряды узких почерневших домов с заостренными крышами, а по тротуарам струилась многолюдная толпа.

Воздух был наполнен едким дымом из печных труб, кузниц и литейных цехов, и Доминика невольно поморщилась. Она не любила этот город, он казался ей суетливым и бездушным. Здесь не было той размеренности и неспешности, к которой она привыкла в Форталезе. Здесь все куда-то спешили, и злились от того, что не успевают.

В этом городе было слишком много людей. Из окрестных деревень сюда стекался всякий сброд — беспутные дворянские сынки, разорившиеся крестьяне, иностранцы, беженцы, и авантюристы всех мастей. Все рвались в Дюбон в поисках лучшей жизни — и почти все оказывались на ее дне, вынужденные ютиться в тесной каморке в одном из серых домов и вкалывать с утра до ночи за гроши на какой-нибудь мануфактуре.

Спустя какое-то время кузены пересекли каменный мост через широкую мутную реку и въехали на главную улицу, утопавшую в зелени цветущих каштанов. Воздух здесь был гораздо чище, чем на рабочих окраинах, и Доминика с удовольствием вдохнула ароматы цветов и свежей выпечки. В начале лета центр Дюбона был довольно красив, но его пастельная красота казалась Доминике блеклой по сравнению с солнечными городами Ангалонии. В Дюбоне ей не хватало ярких красок, буйной растительности и южного легкомыслия.

На первых этажах располагались дорогие магазины и модные ателье, и взгляд Доминики невольно скользил по их причудливо оформленным витринам. Нарядная публика неспешно прогуливалась по широкому бульвару, а между ними проворно сновали цветочницы с тяжелыми корзинами в руках. В многочисленных ларьках продавали сладости и сувениры, и размеренный гомон толпы время от времени прорезался громкими выкриками торговцев и зазывал.

На одном из богато украшенных фасадов красовалась вывеска «Отель «Франциск I». Себастьян натянул поводья и повернулся к Доминике.

— Милая, как ты смотришь на то, чтобы остановиться в этом отеле? — поинтересовался он.

Ее взгляд скользнул по вычурной лепнине, высоким окнам и кованым ажурным балконам.

— А не дороговато ли? Нам денег-то хватит?

— Мне до смерти надоели дешевые трактиры и ночлег в палатке! — пожаловался Себастьян. — Хочется хоть раз наконец-то выспаться в нормальной постели!

— Как знаешь, — равнодушно бросила Доминика.

Ей было все равно. Что толку от всей этой роскоши, если ее сердце навсегда осталось в Хейдеронских горах?

***

Она вприпрыжку сбегает по ступеням. Ярко светит солнце, под ногами шуршит гравий. Издалека она замечает серо-голубой мундир.

Это он!

Она бросается к нему, он тянет к ней руки. Она падает в его объятия, он жарко целует ее.

Счастье. Безграничное счастье наполняет ей душу.

Доминика открыла глаза и уставилась на витиеватую лепнину высокого потолка. Комнату заливал яркий свет, пробиваясь сквозь тонкие занавески на огромном окне. По ее щекам побежали горячие слезы. Это был всего лишь сон, а на самом деле она больше никогда его не увидит!

Доминика схватила с прикроватной тумбы блокнот плотной бумаги и карандаш с золоченой монограммой отеля и принялась лихорадочно рисовать. Рисовать его. Рисовать таким, каким он запомнился ей навсегда.

Тонкими линиями она набросала овал лица и наметила основные черты. Тщательно вывела густые брови, нарисовала глаза. Светлые, как небо, прозрачные, как горный хрусталь. Вспомнила, как тонула в этих глазах, как была не в силах в них насмотреться, как их взгляд обжигал ее, пронзая до самого сердца.

Уверенными штрихами очертила нос, чуть свернутый набок. Четкой линией вывела губы. О, теперь она знает, каковы эти губы на вкус! Она помнит, как они пьянят, как сводят с ума! Обжигающие поцелуи — трепетные, нежные, настойчивые; сбивчивый шепот, жаркое дыхание — как ей забыть все это? Как жить без этого дальше?

Доминика тяжело вздохнула, вытерла с уголков глаз набежавшие слезы, и вновь взялась за карандаш. Твердой линией обозначила подбородок, густо заштриховала щетину. Вспомнила, как впервые коснулась его лица тем утром в лесу, когда он бинтовал ей порезанный палец. Как нерешительно гладила его по щеке, а жесткие волоски кололи ей ладонь. Уже тогда она любила его, но еще не решалась себе в этом признаться.

Резкими движениями черкнула рубленые линии шрамов. Косой штрих на левой брови. Тонкий рубец на губах. Ломаная черта на переносице. Эти шрамы пересекли его лицо так же, как та ночь разделила его жизнь на «до» и «после». Та ночь, что сломала его судьбу, что сделала его циничным, жестким и мстительным. Но теперь она знала, каков он на самом деле. Знала, какое горячее сердце, какая мятущаяся душа скрываются под грубой оболочкой.

Доминика поймала себя на том, что лихорадочно грызет карандаш, вспоминая его слова и признания. Она вспомнила, как он открылся ей, как рассказал о той страшной ночи, о жажде мести, о его участии в заговоре. Он мог бы все это утаить, но решил быть с ней честным, и за это она бесконечно уважала его.