Настя почему-то молчала, только всхлипывала. Я не могла на неё смотреть.

Машина остановилась. Глеб вытащил нас на улицу и грязно выругался, что мы испачкали ему салон. После этого сел в машину и уехал, кинув напоследок:

— Желаю хорошего продолжения вечера.

А мы остались стоять, озираясь по сторонам и пытаясь понять, где мы находимся.

— Похоже, нас высадили на трассе. Ань, у тебя телефон есть? Я свой, кажется, в клубе оставила.

— Посмотри в сумочке. Что-то мне как-то нехорошо.

Низ живота и промежность по-прежнему горели от боли, джинсы между ног были мокрыми. Ветер обдувал, было очень холодно. Сил стоять не было — и я опустилась на землю. Настя что-то мне говорила, но я уже ничего не могла разобрать. Последнее, что запомнила, — шум машин и свет фар.

Аня. 5 лет назад, июнь

Очнулась я в больнице. Девочка в медицинской форме тут же кого-то стала звать. Пришла врач.

— Где я?

— В 3-й горбольнице в гинекологии.

— Что со мной?

— Разрыв стенки влагалища и другие более мелкие внутренние повреждения, большая кровопотеря. Наложили швы, так что садиться тебе пока нельзя. Если захочешь встать, перекатывайся на бочок и сразу поднимайся, не садясь.

Воспоминания накатывали волнами, мне стало плохо, медсестра сделала какой-то укол, и я отключилась.

Когда я снова пришла в себя, мне сообщили, что приехал следователь и хочет задать мне несколько вопросов.

В палату вошёл молодой мужчина в наброшенном на плечи халате. Представился и стал что-то спрашивать. Я хорошо запомнила всё, что сказал в машине Глеб, да я и сама понимала, что он в любом случае отмажется и выйдет сухим из воды, ведь деньги творят чудеса, а меня вываляют в грязи так, что до конца жизни не отмоюсь.

Глеб обещал, что если мы с Настей будем молчать, то видео в сеть не попадёт. Значит, об этом никто не узнает? Он и его друзья ведь никому не расскажут? Они же сами заинтересованы, чтобы их ни в чём не обвинили, а поэтому будут молчать?

Мысли метались. Меня трусило от паники. Хотелось спрятаться от всего мира и больше никогда не вылезать из укрытия. Я мечтала, чтобы меня оставили в покое и просто забыли обо мне, будто меня никогда не существовало. Я панически боялась, что кто-то узнает о том, что со мной произошло. Когда остаёшься в грязи один-на-один с собой, то можно уговорить себя, что ничего не было.

Писать заявление я отказалась, заявила, что всё было добровольно. Следователь долго уговаривал меня. Он говорил, что знает, что это было насилие, потому что такие повреждения при добровольном половом акте получить невозможно. Убеждал, что, если я сейчас не напишу заявление, то рискую в дальнейшем подвергаться насилию неоднократно. Да и уроды эти будут безнаказанно продолжать насиловать девочек. Но я стояла на своём, подписала бумагу о том, что претензий не имею, и следователь ушёл.

Потом я буду неоднократно сомневаться, правильно ли поступила. А тогда это было моё осознанное решение. В нашей стране смысла бороться за правду не было, но зато так у меня был шанс остаться со своей бедой наедине, не привлекая излишнее внимание.

От медсестры я узнала, что Настя от осмотра отказалась и уехала сразу, как только меня привезла. Я очень надеялась, что она не сильно пострадала. У меня к ней было много вопросов. Ответы на них моему разуму были известны, но сердце отказывалось верить, что моя подруга могла со мной так поступить.

— У тебя есть родственники? — спросила врач при очередном обходе. — Ты им сообщила, что ты здесь?

— Есть, но они живут в другом городе. Я не готова сейчас с ними встречаться, хочу побыть одна.

Чувствовала я себя очень плохо. Пыталась вставать, но сильно кружилась голова. Промежность болела. Даже просто перевернуться с бока на бок в кровати оказывалось практически невыполнимой задачей. При каждом шаге там что-то болезненно тянуло.

Дважды в день обрабатывали швы. Процедура эта была настоящей пыткой. Даже просто залезть на гинекологическое кресло, раздвинуть ноги и позволить кому-то к себе прикасаться, было страшно и больно. А уж когда медсестра заливала меня там какой-то жидкостью и тыкала ватным тампоном, размазывая лекарство, мне казалось, что меня резали наживую. Но я стойко переносила все страдания — физическая боль была расплатой за мою глупость. Я это понимала и принимала. Мне казалось, что чем сильнее болит, тем быстрее я искуплю свою вину и отмоюсь от грязи.

Больше всего болела душа. Её нельзя было ни заштопать, ни вырезать. Стоило мне закрыть глаза, как перед глазами возникали кошмарные кадры из недавнего прошлого и возвращалось то ощущение боли. Каждый день ко мне приходила женщина-психолог, пыталась меня разговорить, поддержать и успокоить. Но разве то, что я натворила, можно было исправить разговорами?

Захлёстывала паника. Ну почему я не послушалась Макса и пошла на эту вечеринку? Почему поддалась уговорам Насти и осталась там, вместо того, чтобы вернуться в общежитие, когда почувствовала, что пора уходить? Глупая, глупая, глупая. Самое страшное, что изменить уже ничего было невозможно.