Буйную пляску моих взбешённых мыслей прерывает громкий смех Артура. Ясно-понятно. Как всегда, от волнения, все то, что проскочило у меня в голове, тут же выболтал мой язык.

— Подожди, — сквозь смех он пытается поцеловать меня, но веселье берет верх над возбуждением, и, останавливаясь, он снова смеётся — заразительно, от души. — Какие плётки и пытки, Полин? Ты о чем, вообще?

— У твоего деда, — вцепившись пальцами в его запястья говорю то, о чем помню с детства, — всегда была плётка. Тебя еще не было, а она была. И мы все ее боялись. Я не хочу, Артур. Я не поеду. Я не хочу, чтобы меня порезали серпом и привязали к сосне косами.

— Так, стоп, — видя, что моя паника не идёт на убыль, Артур становится серьёзным. — Давай по порядку, — он успокаивающе привлекает меня к себе и, прижимая голову к его груди, я слышу, как бьется его сердце. Прикрываю глаза — меня действительно умиротворяет этот звук.

— Слушай еще раз. Я говорил сегодня со своими. Целый день говорил, и это было так… мутно, — сквозь грудную клетку, к которой прижато мое ухо, его голос звучит глуше и уютно вибрирует изнутри. Стараясь снова не упускать нить разговора, не попадаться в ловушку этого ощущения, внимательнее прислушиваюсь к его словам. — Мы полдня сидели и брехали друг другу в лицо. Я понимал это. Они, наверное, тоже понимали. Иначе им бы так не припекло.

— Что не припекло, Артур?

— Надавать мне поручений и отослать к деду. Хоть на несколько дней, чтоб я уехал. Для этого прямо всё, что можно, приплели. И отвезти какие-то документы — срочно. И передать что-то кому-то на автостанции — тоже срочно. И, самое главное — здоровье деда. Что он себя неважно чувствует, а я приеду, помогу ему, прослежу, чтобы принимал свои лекарства и за хозяйством посмотрю. Ну да все это бред, — не вижу этого, но чувствую по голосу, что Артур усмехается. — Чтобы дед — и вдруг не справлялся. Вот это самая большая брехня из всех.

Слышу это — и вдруг все понимаю. В этом отсутствии сомнения в Гордее Архиповиче сквозит такая теплота и пренебрежение к самой идее, что глава клана может оказаться немощным, что мне становится не по себе.

Артур очень любит деда. Любит так крепко и открыто, как никого из семьи. Одна эта фраза вмещает в себе больше искренней любви, чем все его предыдущие рассказы о родне — механические, отрывистые, полные заученных истин: «Я должен, я часть семьи»

А тут я понимаю, что Артур не должен. Он действительно хочет этого, потому что… пугающая и неприятна мысль снова закрадывается в мозг — ну, не попрощаться же он едет?

А, может, и попрощаться.

Кто знает как воспримет Гордей Архипович новость о том, что его единственный внук бросил свою землю, свою семью и махнул за тридевять земель жить незаконным сожительством с какой-то там девкой так, как он сам хочет. Вернее, не хочет, нет. Ему просто задурили голову.

Внук перейдёт для него либо в ряд предателей, либо его выбор разобьёт ему сердце, и так много повидавшее на своём веку, отстучавшее… что там говорила Наташка… без малого восемьдесят лет.

— Послушай… А, может, ты действительно съездишь сам? Проветришься, подумаешь еще раз. Тебе же придётся порвать не только с нашим городом, Артур. А еще и со всеми этими людьми и местами, которые, не могу поверить, что ты не любишь, — вспоминаю нашу первую поездку на хуторской базарчик, и как естественно, будто рыба в воде, он ориентировался в тех порядках и в той жизни, где я чувствовала себя абсолютно чужой. — Может, не так уж и неправа Тамара Гордеевна и остальные твои… родственники, — стараюсь не думать, что среди этих родственников есть и моя подруга детства. — И тебе надо ещё раз все хорошо взвесить. Без меня.

— Так, опять началось… Полина! — его резкий тон действует на меня как отрезвляющая пощечина. — Что на тебя нашло? Опять хочешь дать заднюю? После всего, что мы решили, после того, что ты мне говорила — что каждый прежде всего человек, а все его связи — это уже потом? — злость и волнение в его голосе прошибают меня, совсем как в тот вечер, когда мы разругались в пух и прах, побив на пороге дома дизайнерские подсвечники Вэла.

Нечасто в Артуре проскальзывает максимализм, присущий его возрасту, и я не так уж часто воспоминаю о разнице в годах между нами — но сейчас, в этой вспышке вижу именно юношескую порывистость и негодование. От того, что я снова позволила себе сомневаться, что снова задумалась о том — а правы ли мы в своём стремлении быть вместе?

Вот так вот — если я буду мыслить слишком мудро, по-взрослому, то стану предательницей для него. Если буду и дальше безрассудно плевать на трудности — предателем для своих станет он.

И я на самом деле не знаю, что хуже.

— Никогда больше не повторяй этого! Насчёт передумать, ясно? — его пальцы сжимают мой подбородок и как только я пытаюсь убрать их, он останавливает меня поцелуем, который говорит о его чувствах сильнее любых слов. Я просто задыхаюсь от того напора и ярости, которые неожиданно просыпаются в нем.