Один мальчик в давно прошедшие времена мне сказал:

– мир станет суррогатом, только потому что люди в нем потеряют надежду.

Кратко и непонятно.

Тогда преддомной впервые предстала смерть, не в физическом одеянии, но в тончайших облачениях; как потом познал самостоятельно, – ведь никто не откроет вам тайн, кроме вас самих, – не смерть посетила меня, а глубокое восприятие одиночества, вследствие случившейся кончины одного маленького ребёнка-ангелочка. Я тогда не переживал этот траур. Он был мне непонятен. Зачем люди умирают? Почему такие вопросы дети не задают? Им, пришедшим в мир физических явлений, пока ещё не известна природа этих явлений. Дети пока что гости. Вот и я теперь снова стал этим гостем. Небось гостем и был. Только вот, кто об этом скажет, поведает? Вроде того: " Ты родился? Добро пожаловать в этот мир форм и явлений! В Окно и Врата – входа и выхода". Удивительно! Удивит и ошарашит подобное. Примут за идиота, т.е. того, кто живёт на обочине. Итак, я гость. И им стал или встал, став им. Человеком без знания языка, мира, людей, все утратило смысл, таков ребёнок, когда рождается, с одной лишь разницей, моя память сохранила события прошедшей жизни, память новорождённого амнезируется ещё до того, как он придёт в физический мир. Да-да, конечно у меня была амнезия, два раза, первый при первом рождении, второй теперь, при втором, второй раз, правда, поясню, безпамятование пришло, или… нет, нет, не вздумайте спутать, сие не тотальная амнезия, а то, когда и денно и нощно пытливо собираешься с мыслями, а мыслей скудный запас, тем не менее собираешься; это как инстинкт, то-ли рефлекс, невесть что, и ищешь, что это, кто это, одним слово или двумя, пытаешься понять, ну а потом, как в возрасте после трех и далее, начинаешь называть себя как-то центрально, вроде того местоимения, как "я"; например "я" Анатолий, – вот как выглядит беспамятство. Этот "я" испытывал те потребности, что испытывает ребёнок. Сперва желал двигаться, но не мог, переносил муки, меня ограничили телесными оболочками; не имел представления о тех структурах, и плотных, и пластичнее, и вовсе тонких, в которые был "сброшен", словно сгусток; теперь мне суждено было вариться в них, смешиваться с ними, принимать их сочетания; так с первых дней рождения ребёнок учится страдать, испытывать на себе давление материального мира;

Однажды Честертон сказал: "чтобы увидеть свой дом, лучше остаться дома; если не удастся, совершите путешествие вокруг света и возвратитесь домой". В те далёкие годы мы ещё не были знакомы, я и Честертон, а в многих путешествиях я уже бывал. Лета прошли. Изучал и посещал величественные храмы, синагоги, буддийские монастыри, это все представлялось самым увлекательным и существенным в жизни. Иначе не окунуться во всю духовную романтику и стилистику религиозного духа и сознания. Казалось ничто более не способно захватить дух безудержный, не подчинимый контролю, чем религиозные архитектурные строения, присовокупляемые к внутренней выразительности человека. Знал бы если тогда о выразительности человека, как бы поступил, не обнаружив и зачатия? Это потом шедевры ваяния и магической скульптуры занимали моё воображение. Зерно духовности давало всход. Магия овладевала умом. Соборы и монастыри, – прибежища пресловутого и утешающего одиноких дураков. Очарованности зданиями, высокими художественными пассажами мастеров-кудесников, объектировали мои субъективные проекции. Фулканелли придавал особое значение религиозной архитектурной проекции, как наиболее живому явлению тайного, берущего начало далеко за пределами существа видимого. Готические структуры инопространственны, оказываясь среди них, «нус» самостоятельно вступает в "режим" баланса сил, эти силы как категории мира скрытого и влияния мира видимого, – физического, ибо невидимый мир ещё не подразумевает абсолютную скрытность, несмотря на его примат к Тайне, – имеют тетрамодальность в отношении четырёх, – противоположения здесь, и того, что в сфере тонких слоев бытийствования там в противоположении; сие не дуалистическая модель, как может быть на первый взгляд замечено, а борение сопротивляющихся потоков; в том нет борьбы, только стратегия действительности. Ни злое, ни доброе, ни плохое, ни хорошое, лишь один Universum. А прежде хотелось заглянуть за Тайну, стремился именно к ней, вычленяя из всего Universuma ошибочное, но смелое рвение, полное запутанности.

Человекова спутанность, общественной природы через инстинктивную. Изживая спутанность, превращаешься в лакея, а приручение инстинкта ведёт к рабству или вечной борьбе с инстинктом, маленький шанс остаётся оставшиеся годы караулить инстинкт. И так бы одна из моих историй и закончилась, если не человек, повстречавшийся на пути, повстречавшийся кстати, и не то я ему, не то он мне. Кто знает? Был сей человек философом-практиком буддийского учебного заведения. Говорилось, что его нашли мальчиком трое монахов одной из традиций линии лам, как перевоплощенца – "тулку" серии метапространственных знаний "оттуда". Одним и тем же человеком, в прежнем воплощении и в последнем, значит в этом, очевидно, мальчик не был [когда его обнаружили, он был мальчиком]. Однако, очевидец рассказал, который знал ламу прежнего, будто он не имел ничего общего с этим мальчиком, будущим ламой. Другой очевидец отмечал, что общее у них то, что их объединяет, однако не наделяет тождественными характеристиками, либо хоть какими сходствами, разве что общего у них узнавание предметов, – дамару и четки. Объединяла их неведомая форме субстанция, своеобразно движущая форму независимо от формы, но созданной по параметрам субстанционального движения. Годы о нем ничего не было известно, говорили, затерялся среди гор Гиндукуша, потом его встречали в местностях Тибета, кто-то видел, как его скрывала Шангри Ла, потом он объявлялся среди бедуинов и лечил безнадёжно больного ребёнка, которого принималась община провожать в загробный мир, и лама вернул жизнь в его тело, а потом как появился, так и исчез, больше его не видели. Одним словом, множество не проверенных фактами историй. Прошли десятилетия и ламу встретили в учебном буддийском заведении среди учеников. Потом он покинул и это место. Что знаю о нем, поведаю. Встретились мы при самых обычных обстоятельствах, таких, при которых ничего неприметного не бывает, и когда память не фиксирует деталей события. Время было в ловушке темпа, а темп задавался инобытийно. Так и прошло несколько неприметных встреч. Переросли наши знакомства в странную дружбу. Она действительно странная: лама, пришедший ниоткуда, и я, выброшенный социальной стратой из-за ненужности. Вспомнил старые истории и легенды о ламе. А теперь был этот лама из дацана барокко и преподавал мне искусство спора. Его звали Тензин, по прозвищу Смирный. Прозвище, калькированное от "идущий не от мира к миру". Невысокого роста, жёлтокожий, с желёзистым оттенком лица, будто страдающий механической желтухой, смуглый, со слабо проступающими морщинами на лице, и одновременно походящий на большой сморщенный сухофрукт, так много было этих морщин. Он не являлся примером для большинства, так мало было в этом человеке от людей. Видимо он никогда не бежал от страха, но и не подавлял страх. Смирный приручил страх, страх стал его союзником. Казалось, будто простоте этого человека нет границ, словно он божок нашего мира. Любое его движение сопровождалось невидимыми импульсами, радиально исходящими от центра, энергии его не было предела. Простое сидение рядом дарило покой. Искусство спора было особым предметом из всех дисциплин, где порождалось нечто неизвестное у вступающих в диспут. Как-то лама Тензин мне сказал: "спор – не защита собственного мнения, и не отстаивание своей или чьей-то позиции, спор велик, потому что из него высекаются искры звёзд; а звезды так могущественны, и даже малая неприметная искра оказывает свое влияние на ведущих спор; но секрет спора", – проговорил он, повторил дважды с разной интонацией в голосе, как будто второй раз надо было сказать так, дабы в мой ум проникло то, что он повторил, словно в этом содержался рецепт древнего заклинания, – "не в самом споре, а в том, что будет сопровождать ученика в его жизни". И он был прав, когда я сдал экзамен по ведению диспута, в моей жизни, не то внешней, не то внутренней, – для меня ещё тогда не существовало границ между внешним миром и внутренним, – стали происходить такие изменения, которые следует именовать фантасмагоричными. В чем эта самая фантасмагория, прояснится позже, а пока недоумение через верх выплескивало меня. Неужели нечто подобное, не живое, серия каких-нибудь бесед, воздействует так на ум человека, подумывал я. Прошло время, мне пришлось покинуть область пребывания, и надолго исчезнуть из тех мест. Но прошли годы, в которых уже позабыв обо всем, одно событие заставило вспомнить о времени, проведённом среди тех мест. Это был сон? То ли сон, то ли явь, так до сих пор не выяснить. Однако, само событие было необычным случаем во сне или наяву. После длительного уморительного дня войдя в дом, не раздеваясь, я повалился на диван; не помню, как приземлился, запомнил только, как сомкнул глаза, и потом это. Долгие годы после сего случая я все думал о том, будто, сомкнув глаза, встретился с ламой Тензином, словно сомкнув глаза здесь, я открыл глаза там. Встреча была неожиданной, но не вызвала никаких эмоций, только покой; казалось, что покой исходил от Ламы Тензина, а сон, думалось, и был явью. Встретившись взглядами, было чувство, что мой взгляд управляется взглядом Тензина, мы ни разу не обмолвились, долго смотрели друг на друга, лицо ламы походило на скалистые рельефы американских каньонов, а глаза его напоминали глаза могущественного духа гор у североамериканских индейцев. Вдруг на какой-то миг лама прервал молчание, а я молчал, потому что не мог говорить, речь у меня будто отсутствовала, лама сообщал неизвестные звуки, странные, напоминающие неизвестный человечеству язык. Потом уже я понял, что он ничего не говорил, по крайней мере не шевелил губами, а звуки исходили из него, точный участок был неопределим, только одна уверенность, даже некое необыкновенное наблюдение, что эти звуки он посылал мне. Потом стал их переводить, губы его так же не двигались, дыхание отсутствовало, ощущалось, что он дышал через кожу, как амфибии.

Спрашиваю ламу: "каково это – просыпаться тем же, кем и ложился спать?" Лама не отвечает. Ощущаю, как сон оказывает на меня давление и обращает в бегство. Не готов смириться со сном, ещё день не прожит, и наступил вечер. Возможно к следующему вечеру готов буду ко сну. Лама отвечает, что я не смирен, но препятствовать моему упрямству не стоит. Каждого дорога самостоятельна. Тем более, если принять во внимание таковое расположение дел, оказывается в таком случае, мой путь не так уж и плох. Две ночи бодрствования, полезная практика сохранения бодрствовующего сознания; тогда легче воспринимается умирание, эффект как лечебный. Не пугает, не настораживает. Видать нет "должного" культурного проводника в нашем мире. Говорю ламе: "человечеству нужен мост между нашим миром и тем, потусторонним". Он в ответ: "о каком таком потустороннем мире ты говоришь?" Кажись не спрашивает, а утверждает. Будто бы мной задан риторический вопрос, им дан риторический ответ. Следом молчание. Думаю: "ведь хотел слышать ответ". Лама отвечает: "нет ответа на твой вопрос". Удивлён. Ведь он не мог слышать, про что мысли. Ещё более удивлён, что ответ-то его, исходит от него, только уста его сомкнуты. Не понимаю. Спрашиваю вслух, что это было. Он поворачивает голову в мою сторону, уставился в одну точку у меня на переносье, несколько секунд, и взгляд уводит. Казалось, что смотрел он длительнее, чем несколько секунд, то- ли остановил время. Потом, как ни в чем не бывало, просит ещё раз задать вопрос. Но мне как будто ответ уже не нужен. Так и получается, у меня есть ответ на вопрос. Но и ответ уже не пригоден. Ещё минута примерно, и считаю, что и вопрос, и ответ из ряда мелочей. Как так получается? Может быть подобное связано со временем? Теперь ничего вовсе понять не могу. Лама сказал: "чем больше ты спишь, тем больше забываешь о прошлой жизни". А мне "третье" подавай. Многие ищат это "третье", многие искали, отчего порождали кровопролития, распри, диктаторские режимы. Только алхимический рецепт составляет триада, а не Еддинница (с ударением на первую и). Поэтому удавалось Малым достичь" третьего", посредством соединения трех. Эти трое вместе и есть Расположение Дома. По правде сказать, Расположение не несёт "в себе" ни статики, ни динамики, ни времени, ни пространства. Странно, подумал я; отсутствие качеств, План Высшего Порядка, Первичный Дым [Хаос]. Скажем: "отчего описываемое Расположение наделяется качеством Первичного Дыма, если прежде мы сказали, что оно бескачественно?" Отвечаю: "Первичный Дым" не качество, а состояние Первичного Сингулярного Развёртывания. Оно развертывается из неизведанного, о неизведанном нам нечего сказать. Поэтому и о Расположении мы говорим условно, но без условий, как по словам Дионисия из Ареопага. Вот что есть Дом,– Первичный Дым, Расположение Хаоса, облеченное в иллюзию. Об этом поведал лама. Я тогда думал, откуда ему это известно? Я не понимал, что знания не добываются, не заучиваются, знания посещают, а прежде к ним стучатся, дерзновенно и страждуще. И тогда стало понятно, я и так Дома, просто не знаю о том, а значит, мне стоит обойти Дом и вернуться в него через годы. Я засмеялся. Этот смех походил на смех отчаянного смельчака. А кто-то бы рыдал. Очевидно было, Дом не покинут, куда бы ты ни отправился, какой путь не выбери, а все равно оказываешься Дома. Оттого и скрываются от ума человекова знания о Доме, не то, гляди, найдёт на него, откроет сдуру эту тайну и застрянет средь миров на веки вечные. А сколько их, этих миров, какими исчислениями исчисляются? Нет потому ведающего среди нас, немощных. Когда человек понял, где его Дом, он подрос и мог теперь самостоятельно мыслить.

Прежде, чем начать главу, скажу: все мы знаем, если это не так, то по крайней мере можем понимать, что язык универсален, однако, у человека нет ключа к его универсальности. И это благо, иначе, что могло бы случиться, не будем гадать, оставим это фантастам, ежели человек обрёл бы полноту языка.

Язык,– ему нужно время для развертывания в пространстве.

Язык определяет время. Како речения наши, тако и время наше.

В погружении в время время уничтожается, двигаться в обратном направлении, значит разрушаться, от тебя ничего не остаётся. Можно идти со временем, поэтому есть настоящее. Каждое совершение действия мысли – шаг назад или много шагов назад.

Время исчезает условно. Оператор, владея операциями по опусканию времени, об этом знает. И это аксиома. Когда время изжито, связи распадаются. Axios времени стихает. Темпора axiomatica. Аксиотемпоральные среды завязываются. Приближаясь к сути истинного, в человеке сущностное, которое, казалось бы, не может разделяться, все же разделяется, на многие множества, и человек изживает свою темпоральность.

Одна из них, из этих темпоральностей, мой weekend. Который чудесно закончился возвращением. Однако, часто наступает смерть. Всё «пурушится». (Согласно индуистской религиозной традиции и мифологии, Пуруша – "божественный дух", самость, из тела которого была создана Вселенная. Пурушится, значит возвращается к встрече с Пуруши). Больше не быть минимализму. Язык это знает. И вот как оно бывало.

Стоял спокойный субботний день. Непримечательный. День как день, не отличимый от прочих, так всегда привычно взгляду, но не обозрению. Начну с обозрения. Для города N. день слишком спокойный. Уж слишком. Атмосфера располагала прогуляться, снег серый, грязный, в отдельных участках протаявший, почти не оставался белым, был покрыт серыми газами. Я вышел, как обычно, день ничего не предвещал. Уже давно занимали меня труды по лингвистике древности и их связи с почти неведомым человечеству разумом. Почему неведомым, потому как архетипичный человек не являлся человеком современности, это было скорее исключениями, и если и проступало в психике отдельных представителей человечества, то явно не в организаторах-йогах медиа-культа, но в тех, кто не оглашался, в исихастах и келейниках миротворцах. Скорее и психикой не назвать то, что от их нейрокогнитивной функциональной организации осталось; научно, один человек скажет, – "они атрофированы", но мне-то было известно, что эти ребята отошли от платформы, положенной в основу связи между обществом и мирами одного Universuma/Мира. Занимало меня и то, что, соприкоснувшись со сваямбхувой языка вообще, то есть всей ностратической группой языков, я понимал, что выйду на природу праязыка. Оступился, могу выйти. Выход на праязыковую природу не означает возможность её истолкования. Оттуда истолкования невозможно, сказано на новость многим. Если кто считает, что раскрыть тайну природы языка, значит суметь интерпретировать эту самую природу, тот заблуждается, оттуда нет интерпретации. Можно показать, однако чтоб показать, и показывающий и тот, кому показывают, оба должны быть осведомленные о показателе, только сам показатель им остаётся неизвестен; до поры до времени. А когда о нем известие приходит, оно всегда будет частично, здесь время движет показателем. Вспоминаю лектора по дравидийской языковой группе (семье. Ред.), он говаривал, твердил это на каждой лекции, только разными словами и намёками, часто автоматически, как-будто читывал мантру свою собственную: "ни один язык не является искусственным, даже если он и создан искусственно". И потом он изредка добавлял, словно заучил сам: "Праязык, – прародитель не только человечества, но и всего существующего, и пусть такое существо как болотная жаба не изъясняется на нашем знаковом принятии, у неё свой язык, и он так же жив и естественнен, как сама жаба. Есть язык пчёл, язык собак, язык птиц и диких зверей, все они надбиологичны, их природа пребиологична". Это я усвоил, и теперь думал об одном: "как соприкоснуться с праязыком". Перепробовал все, – единой системы и техник встречи с праязыком не существует, – концентрации на значениях, разбор слов, их этимология, расследование природы отдельных слов, вариации их применения, изучал отдельные древние языки, искал следы в шумерском, в древнем иврите, коптском, языке текста пирамид, и др, ничего не удавалось, и только одно давало продуктивный результат, – подшатнуло мою картину мира. Через некоторое время с такой парапарадигмальностью я оказался в хаосе личностной организации. Это стало предлогом моего временного исчезновения, я бы даже сказал, растворения. Что сталось бы, не ухватись я за кромку материального мира, – за удовольствие войти обратно в некоторые формы языка, причем своего родного? Так и не узнаю. Но об этом чуть позже ещё напишу. Сейчас мне хотелось самому понять, куда девалась часть меня, – да, вы не ослышались, часть меня, человека и отдельного духа с душой, – форма того, кем был я, этот я, кем я был, продолжала оставаться прежней, возможно бледнее, менее подвижной, измененной в голосе, характере движений, в функциональности черт лица, ведь качественные изменения формы требуют длительного внутреннего влияния на форму, то есть на внешнее, чего уж тогда говорить о мутации организма; а вот та часть, что в некоторых системах знаний условно зовётся эфирно-астральной, по отдельности расстворялась, как рассыпающиеся части тела под влияние среды, растворяющей их, или ветра воздействующего, одним словом, я осыпался, расстворялся, исчезал. Сказать, пугало меня подобное, – нет отвечу, но страх был, и он относился скорее к тому, что я так и не смогу завершить дело всей своей жизни. А растворение продолжалось, казалось, процесс не остановить, и даже страх, являясь защитой в таких случаях, парадоксально усиливал процесс. Что делать, задавал себе вопрос. Ответа нет. Отсутствие ответа усиливало процесс. В один момент пришло по наитию сообщение повторять формулу: "что делать", вопрошать, одним словом. Я боялся, что все закроется, и мне никогда не узнать о природе праязыка, а с другой стороны страх о том, что мне вообще больше не узнать о языке, перевешивал. Тогда фокус умственного зрения пал на природу языка, на чаяния об успешных будущих языковых открытиях, и страх стал отступать. Проснувшись утром, мне показалось, что надо мной навис речной конденсат, только более светлый и с розоватым оттенком. Что это? – подумал. Но открыв глаза, понял, что ещё спал, испарение, пробуждение было в дремоте. Но списать это на сон не мог, явью было видение, горизонт миров, состояние между миром сновидений и миром органов чувств, – мир эпифеноменальностей. Позже сие видение станет причиной ряда открытий в лингвофилологии. Я вспомнил ламу Тензина, поблагодарил его мысленно о той помощи, что когда-то он мне оказал, сопровождая в мир тонких пределов.

Пока не начнёшь использовать язык, не поймёшь его. Вот наглядный пример сложных нечеловеческих языков: язык собак, их лай, ничего понятного, но начни лаять и перекликаться с собаками, через время экспериментов и исследований вырисовается собачий язык, чувствуешь, но объяснить не сможешь, как. Так же с волчьим языком: вой волка, повадки, как вспомогательные инструменты языка. А вот с лошадьми дело обстоит гораздо сложнее. Все языки объединяет одно, – их общая природа, природа сознания языков. И я ушёл сперва в природу сознания языков, надолго, потом понял, что познание природы сознания языком бесконечно. Стал практиковать формы, из форм строить содержание и из содержаний другие формы, и так до бесчисленных упражнений, выходили многообразные цепочки вариантов языковых звеньев и лингвосхем, смешивающихся, сливающихся, диссоциируемых и высвобождаемых снова в новых содержаниях и формах. Что-то этому предшествовало, что следовало «за». Что, конечно неизвестно, однако результаты были потрясающими, и фиксации не поддавались, не существовало ни регламента фиксации, ни подходящей формы. С содержаниями обстояло дело точно так же. Только произведённые с содержаниями операции имели совсем другие и наиболее успешные результаты, потому что содержание, даже если оно и привязано к форме, его возможно "отвязать", привязать к новой форме, изменить конфигурации путем расформирования и переформирования, выхода на смыслы. Нет фиксации. Как работать? Ведь то, что есть, не фиксируется, а значит то, что не фиксируется, не зафиксировать в самом себе. Положить в основу знака? Возможно. Но одного знака, пусть и придуманного, созданного, недостаточно, ведь и незафиксированное очень пластично как течение, и становится понятным при препятствии знаком. Знак, форма, язык, им может быть все что угодно, жест, крик, шум, то есть притивные знаки, так и более сложные, но нас интересует сложная система знаковости, подвижная, фрактальная, универсальная языковая система смыслового выражения. И тут я понял, – вот, что спасёт меня от исчезновения, – сверхгибкая ирреалистичная языковая функционализация. Полагаю, в том, называемом традиционно подсознанием, в такой находке меня ожидало успокоение, а сознание моё готово было протестовать против успокоения. Я сразу уловил ход трикстера. Не дал ему родиться и размножиться. Теперь у меня была собственная авторская миссия, язык, который станет миром для цивилизации.