Первый положил часы на стол и через миг над ними возникло нечто вроде голограммы здания. Углы его подрагивали, словно стоящие на ветру свечи. Сорано испытала странное возбуждение, как будто готовилась обнародовать свои детские фотографии. Вскоре у здания стали различимы четверо мужчин в шляпах и плащах, а затем и две поспешно выходящие из заведения со светящейся вывеской «La Rotonde» на красной крыше женщин. Было темно, и Сорано не могла определить их возраста. Кажется, одна из них была пожилой. Она рачительно прижимала ридикюль к полному боку. Вторая покачивалась, словно пьяная, а возможно, она просто не очень хорошо себя чувствовала. Один из мужчин отставал от товарищей. К подошве его ботинок прилипла газетная страница, на которой он пытался что-то прочесть.

– «И Рем и Ромул, и Ромул и Рем в „Ротонду“ придут или в „Дом“», – со знанием дела продекламировал Гаша, переглядываясь с Урией.

– Кажется, ты говорила, что в этой газетенке было написано об адюльтере жены хозяина варьете и по совместительству последней пассии нашего подопечного, сбежавшей с мавром, – обратился к Третьей Урия.

Сорано уже где-то видела и эти ботинки с завязанными вокруг лодыжек шнурками, и приставший к одному из них промасленный газетный лист с вензелями по углам, и серую фетровую шляпу, защищавшую его от моросившего дождя. Кроме того она знала, что мужчина, читающий газету, возвращался из лачужки советского поэта-эмигранта Никиты Синявского, который в 1935 году не рассчитал кокаина и, сердито отвернувшись лицом к стенке, погиб на своей захламленной кухне. В альтернативном же 1935, созданным ними специально для горе-поэта, интервентам удалось сберечь ему жизнь. В тот день Синявский обнаружил на собственной софе женщину со стеклянным взглядом и темными курчавыми волосами. Она по-мужски сгребла поэта за шиворот и басовито рассказала об исходе, который его ожидал – он был совсем не таким поэтичными, каким представлялся. У Сорано не было никаких сомнений, что женщина эта была одним из ее товарищей – тем, который сейчас звался Урией.

– Вы поручили мне отвадить от Бориса его горе-дружка с кокаином. Мы тогда порядочно напились, и я влезла…влез в чужие ботинки…

В голове Сорано вспыхивали разрозненные эпизоды дела советского поэта-эмигранта Бориса Синявского, который умер, оставив по себе лишь мрачные, полные больной жажды до смерти стихотворения.

– Но Борис все равно долго не прожил. Он ушёл 15 годами позже, – услышала свой голос Третья.

– Это правда, но парень потеснил-таки Замятина и Андреева из основоположников русского экспрессионизма, – заметил Матео.

Интересно, почему шанс выпал именно ему, вдруг подумала Сорано. Мировая литература пестрит горемыками, подобными Синявскому.

– Ты спросишь, почему Синявский, – обратился к ней Первый, отчего Сорано содрогнулась – уж не прочел ли он ее мысли? – и я отвечу, что несмотря на отсутствие тормозов, Синявской занимал важное место в жизнях крайне интересных личностей. Ради них все и затевалось. Мы тогда сделали, что могли. Как известно, спасение утопающего – дело его же рук, а Борис обожал тонуть.

Интервенты молчали, с интересом следя за проекцией, а Первый тем временем продолжил:

Конец ознакомительного фрагмента.