Его слова крайне меня удивили, но виду я не подал.

Недели три мы работали с ним в брошенном, пустом цеху. Сквозь дыры от выпавших в стене кирпичей прорывались лучи света. Ласточки сновали под потолком, не опасаясь нашего шума. Над пилорамой горела яркая лампа в блюде-рефлекторе.

Веспасиан располагал к себе: он был немногословен, и за нашей работой я мог мечтать и думать сколько угодно. Я же начальника пилорамы устраивал тем, что всегда приходил вовремя, иногда даже раньше его, и не имел тяги к вредным привычкам, чему он поначалу сильно удивлялся.

Наша монотонная и тяжёлая работа как-то соответствовала моему созерцательному душевному настрою. И постепенно те вопросы, которые казались неразрешимыми, перестали мучить меня, и я погрузился в совершенное спокойствие.

Вывел меня из этой отрешённости мой старый неугомонный друг.

Как-то утром в выходной я вытащил из шкафа коробку с нимфалидами. Разглядывая коллекцию через стекло, я заметил, что усик у одной бабочки отломился, а ещё одна целиком рассыпалась. Я осторожно собрал и выкинул труху и стал крошить на блюдце перочинным ножом большие таблетки нафталина, завязывать их в марлю и раскладывать по углам коробки, чтоб защитить коллекцию от вредителей.

Я думал, не начать ли после трёхлетнего перерыва снова. Вспоминались луга. И травы – они цветут какие-то считанные дни на одном и том же месте: вдоль дороги, на поляне в лесу, в овраге или распадке. Запоминаются они потому, что ты ходишь изо дня в день одним и тем же путём к холодному ручью в тёмной ивовой роще или на поляну в еловом лесу, выслеживая, кажется, одну и ту же бабочку, и никак не можешь этот экземпляр поймать из-за его непредсказуемого, прыгающего и стремительного полёта. Он бросается из чащи, кружит над тобой, садится на мокрой земле у воды и расправляет крылья со стальным, синим отливом таким внезапным движением, что кажется, будто резко открывается и смотрит на тебя неземной внимательный глаз. Подбираешься так, чтоб тень твоя не спугнула его, но он всегда молниеносно срывается при твоём приближении и больше не появляется. А после ты выходишь на очередную вылазку и вдруг замечаешь, что и цветов привычных нет, и травы клонятся к земле, и воздух стал холоднее, и небо посветлело – и оказывается, что кончилось лето.

А до этого звонкий июльский лес. Скрипит велосипед. Вращаются серебряные спицы. Сачок привязан к раме. Или проливной дождь, гроза. Размахивают острыми вершинами и гнутся под резким ветром ели, и ты, совершенно промокший, бредёшь по скользкой дороге, и в твоей морилке – Vanessa atalanta, и ты этому счастлив.

Задребезжал телефон. Я поднял трубку.

– Есть дело. Езжай ко мне и возьми свою коллекцию, – без приветствий перешёл к делу Арсений.

– Я её нафталиню, – ответил я.

– Монеты, твою так! Монеты! На кой ляд мне твои засушенные твари? Может, и красивы, да больно мороки много.

– Ну знаешь, Сень, – сказал я, – ты чего не понимаешь, в то не лезь.

– А! – с досадой произнёс он. – Нет времени! Приедешь, расскажешь про природу и прочее. Короче, ты понял.

– Ты на какой широте живёшь? У тебя встречается?.. – тут я назвал заковыристую латынь, чтоб впечатлить приятеля своей мнимой учёностью, хотя ловить никого не собирался.

– Ну ты скажешь! Больно я знаю. Приезжай и увидишь. Дело на штуку баксов. Бери ещё «советы», у тебя ведь есть?

– Где-то валялась коробка, килограмма на три.

– Вот, – голос его подобрел, – хватай и тащи. Заодно иностранщину тоже возьми.

Мой друг Арсений был человеком предельной активности. Он был логичен и строг, но имел порывистый и увлекающийся разум. Как приливы и отливы, в его жизни появлялись увлечения, которым он отдавался со всем пылом. На это влияли бури на Сатурне и кометы, что пролетали мимо и задевали нашу зелёную Землю своим горячим хвостом, смещения газовых туманностей в далёком космосе или рождение и смерть громадных звёзд. Наверное, он обладал нечеловеческой сверхчувствительностью к подобного рода явлениям – иначе перепады в его делах и увлечениях объяснить было просто невозможно. Как-то пару месяцев он собирал спутниковую антенну по собственным чертежам и кое-чего добился. Но после бросил эту затею и стал изучать программирования и чинить компьютеры с одной-единственной целью – сконструировать какую-то сверхмощную электронную машину. Он отлично владел математикой, готовился поступать на мехмат, но внезапно удивил всех своих знакомых и пошёл в ПТУ. Среди вечно пьяных школьных отбросов он просто лучился славой и получал повышенную стипендию, а после занятий делал за деньги контрольные всему курсу.

На моих глазах Арсений победил в честном поединке одного парня, который приезжал к нему в городок каждое лето и утверждал, что владеет чёрным поясом по каратэ. Чтоб превзойти обладателя первого дана в его мастерстве, друг мой всю зиму колотил грушу одним ударом – причём только левой руки. Может быть, в успехе сыграла свою роль именно его леворукость. Я увидел эти тренировки, когда гостил у него зимой. Арсений дубасил в своей комнате длинный тяжёлый мешок, висящий на вбитом в стену ржавом пыточном крюке, и повторял между резкими выдохами:

– У груши должен быть вес человека – это раз. Чтобы наработать рефлекс, необходимо десять тысяч повторений. Ударить в полную силу человек может десять раз. Время не ждёт. У меня ещё четыре месяца. Если я буду бить по десять раз утром и вечером. И сокращу количество работы за счёт одного удара. И работы одной рукой. Мой шанс будет довольно велик.

Он ударил в последний раз. Груша содрогнулась. Под обоями посыпалась извёстка.

Кулак его превратился в жуткое на вид копыто. Он как-то показал этот кулак шпане, и шпана вежливо удалилась.