Интенсивность боли при чтении стихов до сих пор – верный критерий их качества. Если не больно – значит, стихи плохие.

Интерес к учебе я потеряла примерно на втором курсе. Когда-то в доинститутскую эпоху я наивно полагала, что наука может объяснить мир и сознание. Но привычная, усвоенная еще в школе картина мира оказалась сплошным надувательством и рухнула как картонная декорация. Величайшее чудо – человеческий разум – наука низвела к убогому описанию высшей нервной деятельности, подменила суть ярлыками и разложила их по полочкам: вот вам восприятие, вот память, вот речь. Некоторым ученым свойственно магическое мышление: давая имя непонятному явлению, они думаю, что получают над ним власть.

Зарубежные подходы типа психоанализа и бихевиоризма тоже ничего не прояснили, и все это очень напоминало известную притчу о слоне и слепцах. У меня возникло устойчивое отвращение к науке. Не к той, что заглядывает внутрь атома или клетки, а к той, что все самое удивительное и чудесное – зарождение жизни, природу сознания – толкует нелепо и смехотворно и выдает свою унылую трактовку за истину.

Перед сессиями мне каким-то чудом удавалось собраться с силами и подготовиться. То ли мне везло, то ли с нас не очень строго спрашивали. Учебная программа была новая, на нас ее только обкатывали.

Что же касается отношений, то тут тоже было сущее бедствие. Трудно строить приятельские отношения с людьми, когда у тебя, мягко говоря, низкая самооценка. Я не умела улыбаться, поддерживать беседу, флиртовать, смотреть людям в глаза. Даже собственный голос казался мне странным и неправильным.

Состояние при депрессии часто сравнивают с черной дырой, вызывающей сильный ужас. Это сравнение верно, именно так я обычно и воспринимала свое состояние. Ужас бывал фоновым и терпимым, а бывал и запредельным. Понятно, что никакая психика не в состоянии вынести запредельный ужас в течение длительного времени. Некоторые люди описывают приступы депрессии, при которых подобное состояние ужаса и вызванного им паралича воли длится неделями. Не могу представить, как такое можно вынести и не сойти с ума.

У меня приступы паралича длились несколько минут, максимум – пару часов. Я испытывала чувство падения в черную пропасть и не могла говорить. Если рядом находились люди и обращались ко мне, я не реагировала. Язык словно отнимался, слова казались неподъёмно тяжелыми, бессмысленными и ненужными.

Одна из таких «черных дыр» настигла меня в Эрмитаже при виде картин Пикассо. То было мгновенное узнавание: я уже видела когда-то эти исковерканные формы, я знала их, я жила среди них, я была ими, я сама их нарисовала. Я будто посмотрела в зеркало и увидела там искалеченную, больную, страшную правду.

Музыка тоже причиняла боль, так же, как картины и стихи, но более острую. Она пробиралась под кожу и выворачивала душу, напоминала о чем-то невозможно прекрасном и навсегда утерянном. В результате в мозгу сработал защитный механизм – я перестала воспринимать музыку. Музыка превратилась в сложный набор звуков, в беспокойный и сложный шум.

Страх в разных проявлениях присутствовал постоянно: страх находится в комнате и страх выйти на улицу; страх ездить в метро, страх находиться в толпе, страх сойти с ума. Часто казалось, что в голове заложена бомба с часовым механизмом, которая может в любой момент взорваться, и остаток жизни я проведу, бессмысленно пялясь в пространство.

Я тонула и не видела выхода.

Когда стало совсем невмоготу, я решила положить конец своему жалкому существованию. Внутренний голос сказал мне, что такое ущербное существо, как я, просто не заслуживает жизни. У моего внутреннего голоса есть имя: я называю его Великий Внутренний Инквизитор. Спорить с ним бесполезно, противостоять невозможно. Я представляю его в виде зловещей фигуры в черном плаще, а мое «Я» – запертый в тесную клетку ребенок, получающий удар плетью за каждую попытку освободиться. На какие самостоятельные решения и жизненные выборы способен этот ребенок? Поэтому я завидую перфекционистам, перфекционизм куда лучше беспомощности. Жертва Инквизитора виновна по определению, что бы она ни делала. Тут даже не критика, а полное неприятие, ненависть. По сути Инквизитор заслонил собой весь мир. Он парализовал волю и блокировал любое взаимодействие с миром. Как бы ты ни поступил, что бы ни сказал – получится плохо. Что, сомневаешься в себе? И это тоже стыдно, нормальные люди не сомневаются в себе и не боятся действовать. Живи правильно и будь правильным, а раз не можешь – исчезни. Не пачкай мир.

Он сказал: умри без следа, потому что след – это нечистота. След пачкает чистоту небытия, как музыка пачкает тишину, как краска пачкает чистый холст.

Я стала просматривать адреса и телефоны крематориев в «Желтых страницах», сама не понимая, зачем я это делаю. Я бы предпочла уехать в Тибет и там исчезнуть навсегда в вечных снегах и желудках стервятников, но до Тибета было слишком далеко.

Поэтому я начала скупать в аптеках таблетки – те, что можно приобрести без рецепта, все подряд. Не знаю, что это было – глупость, наивность или помрачение ума, но почему-то я была уверена, что среди таблеток, если набрать их побольше, непременно найдутся такие, которые окажутся смертельны. Время было доинтернетное, в плане способов самоубийства – неискушенное.

Думала ли я о родителях, о том, каково им будет? Думала, но желание умереть было сильнее. Точнее, не умереть, а перестать быть и чувствовать боль. Я больше не могла выносить себя. Если ненавидишь себя, то убить себя – вполне логичное решение, разве нет?

Дождавшись выходных, когда моя соседка по комнате ухала ночевать к другу, я проглотила таблетки (примерно стакан), легла и стала ждать смерти. А дождалась бешеной тахикардии: сердце то выпрыгивало из груди, то замирало почти полностью, потом начала рвота. Так прошло несколько часов; кажется, я несколько раз теряла сознание. К исходу ночи я поняла, что не умру, и вызвала скорую. Врачу сказала, что отравилась тортом. Мне сделали промывание желудка, и никто ничего не узнал.