Забравшись на стул, который она отодвинула от стола, Маша тянется к стоящей на самой верхней полке серванта стеклянной вазочке, наполненной конфетами. И это еще не самое страшное! Самое страшное заключается в том, что, пытаясь стать выше, она наступает ножкой на перекладину стула и заставляет его качнуться в бок. И, как раз в ту самую секунду, как я захожу в комнату, Машенька уже падает – с ни обо что не опертого высокого стула.

– Стой! – бессмысленно ору я стулу, пытаясь заморозить его силой мысли. Не выходит. Словно в замедленном кадре кошмарного сна, стул продолжает падать.

Тогда, на одних инстинктах, я бросаюсь вперед и вниз, проскальзывая на плитке спиной… успеваю принять на себя падающего ребенка и, проскальзывая дальше, со всего врезаюсь головой в батарею под окном – да так, что в глазах темнеет, а потом явственно начинают прыгать искры.

От ослепляющей боли в затылке хочется выть, но надо держать лицо, потому что Машенька и так напугана… А через секунду, когда ко мне возвращается зрение, я понимаю, что надо держать лицо и по другой причине.

В моем банном халате и откуда-то взятых пушистых, серых тапках, надо мной стоит Лиля, флегматично оглядывая сцену разгрома.

– Развлекаешься? – равнодушно спрашивает она, прислоняясь к стене и отхлебывая из моей же чашки кофе.

Я аккуратно кладу свою раненную голову на пол и закрываю глаза, чтобы хоть так не присутствовать при этом позоре. Просить о помощи я не привык, но тут реально хочется.

Разумеется, я не смел надеяться, что после всего, что между с нами было, Лиля бросится ко мне, поможет подняться, перевяжет голову, пожалеет и приголубит… Но и того, что она просто заберет у меня Машу и вместе с ней, даже не поворачиваясь, всё с тем же равнодушным видом удалится на кухню, я тоже не ожидал.

Одинокий и совершенно несчастный, я лежу на полу в гостиной и по-мальчишески мечтаю о том, как вот я сейчас умру от травмы головного мозга, и как она будет кусать локти о том, что вовремя не вызвала мне скорую помощь. Спустя минуту таких мечтаний мне становится настолько херово, что вместо картинки собственных похорон возникает натюрморт из бутылки коньяка и порезанного лайма – главный символ одинокого мужского алкоголизма.

Желание напиться в хлам усугубляется тем, что с кухни мне хорошо слышны голоса двух моих девочек, которым, похоже, совершенно на меня наплевать. Лиля заканчивает смешивать для дочери яичницу-болтушку, жарит ее, пьет мой кофе, что-то жует…

– Мы сто, здесь будем зыть? – спрашивает Маша с полным ртом.

– Поживем немного… Пока дяде Саше не надоест… – все тем же, равнодушно-прохладным голосом отвечает Лиля.

– А бабуска тозе сюда пъиедет?

– Понятия не имею. Можешь сама спросить у дяди Саши.

Добавляет обиды то, что Лиля старательно не называет меня при Маше «папа». Очень тщательно следит за своей речью, чтобы ненароком не оговориться.

– А дядя Андъей? – не отстает малышка.

Я напрягаюсь, прислушиваясь. При всей депрессивности моего нынешнего состояния мне крайне интересно, что Лиля ответит. Но она молчит. Долго молчит, гремя какими-то тарелками – вероятно моет после завтрака посуду. Я же гадаю, что творится сейчас у нее в голове. Жалеет, что не успела уехать? Обвиняет жениха в своих неприятностях? Корит его, что не приезжает спасти ее из моего плена? Вспоминает ее с ним приятные моменты?

И тем дольше она молчит, тем сильнее я злюсь. В чем проблема сказать дочери правду – что она больше никогда не увидит «дядю Андрея», что он им больше не друг? Ведь не думает же Лиля, что я позволю ей продолжать встречаться с ним?!

Тут я вспоминаю, что так и не проследил, чтобы Лиля дала ему отставку, хотя это было одно из моих требований. Очень не хотелось снова возвращаться к неприятному разговору, но, по всей видимости, придется. Я тяжело поднимаюсь, намереваясь идти к ней…

– Посмотришь за ней? Мне надо в душ.

Сбивая весь мой боевой настрой, в комнату входит Лиля с Машей на руках.

– Конечно, – забывая о том, что хотел что-то требовать и на чем-то настаивать, я чуть ни на цырлах подбегаю к ним двоим и принимаю из рук в руки мое капризное сокровище.

– Она поела? – заботливо спрашиваю.

– Да, – равнодушно кивает Лиля.

Я же стискиваю челюсть – меня начинает раздражать ее холодность. Хочется растормошить ее, пришпилить своим телом к стене и заставить хоть как-то на меня реагировать. Пусть злость, пусть пощечины, но не этот ледяной душ каждый раз, когда ее взгляд равняется с моим.

И в этот момент я чувствую, как мне в руку что-то вкладывают. Опускаю глаза – сложенный пополам белый лист бумаги из тетради.

– Что это?

– Список необходимых вещей и продуктов, – не глядя мне в глаза, сообщает она. – Можешь купить, можешь привезти нам из дома. И Машу надо везти в детский сад, а меня на учебу. Если позволишь, конечно.

– Не хотю в садик… – ноет Маша. – Хотю с тобой… Хотю к бабуське…

– Бабушка работает, зайка, – объясняет она и нарочито ласково целует дочу в носик, словно противопоставляет этому жесту холодность, которую проявляет ко мне. Поворачивает голову и взгляд ее, ожидаемо, леденеет.