Нет, я ничего не понимала, но мне было больно и обидно, что он не оценил моих творческих порывов. Ведь я так вдохновенно писала, так старалась выложиться по максимуму. И мне это даже удалось! По крайней мере, так я думала до сегодняшней встречи с ним.

— Тебе дан талант, понимаешь это? — для пущей убедительности, Вадим Робертович совсем чуть-чуть встряхнул меня, но этого оказалось достаточно, чтобы моя голова безвольно дернулась и я пребольно прикусила язык. — И это себя ты хотела сгнобить в своей гребаной общаге из-за своей гребаной любви или еще какой-то там туфты!? — раскаты его голоса заполнили собой целый мир, и, казалось, весь универ сейчас сбежится выяснять, что же тут у нас происходит.

— Я… я не понимаю — вы на меня злитесь, или хва… хвалите меня… — собираясь с остатками сил, я, наконец, попыталась прояснить ситуацию.

— И то, и другое. И то! И другое! — еще сильнее сжимая мои плечи, заявил Вадим Робертович. — Запомни, Алексия, что я сейчас скажу. Хорошо запомни. Я давно никого не хвалил так, как тебя сейчас. Я серьезно. А через меня прошли сотни этих самых молодых дарований — и здесь, и на этих студенческих конкурсах, гори они синим пламенем. И никто не писал даже вполовину так хорошо, как ты. Именно так, как написаны твои последние очерки. Ты и раньше выдавала неплохие вещи, но то, что я прочел сейчас — это ярко, взросло, увлекательно и… да просто отлично! Поэтому у меня к тебе вопрос — какого черта ты делала в университете весь прошлый год? — опять загрохотал Вадим Робертович, слегка отталкивая меня от себя, очевидно, для того, чтобы не врезать, как сразу собирался. — Почему заставила всех считать себя безмозглой курицей?! Что это за самовольные выходки! В жизни у тебя может происходить все, что угодно — трагедии, комедии, все, что угодно, слышишь меня! Но ты не имеешь никакого, я повторяю, никакого права пасовать перед трудностями и разбазаривать себя на сопли в сахаре!

От страха я едва могла соображать, но все же, когда основная суть его возмущений дошла до меня, то несказанно поразила. Несмотря на огромную разницу между нами, разницу во всем — в характерах, возрасте, положении в обществе и стиле жизни, в главном наши взгляды поразительным образом совпадали. Вадим Робертович так же, как и я, считал призвание, талант самым главным для человека. Он понимал, что желание самовыражения — не пустой каприз, а насущная потребность, без реализации которой жизнь превращалась в ад, а после ада — в пустое прозябание в роли тени, полумертвой и никчемной.

Марк ведь никогда так не поддерживал меня в этом вопросе. У него всегда были четкие принципы и понятия, что правильно, а что нет, что необходимо, а без чего можно обойтись. Мои творческие стремления в его иерархии всегда занимали место безобидного хобби, которое не приносило вреда, но и важности особой не имело. Так себе, увлечение, вроде коллекционирования марок, которое можно и нужно вовремя перерасти.

Поэтому, впервые столкнувшись с таким серьезным отношением к творчеству, да еще и со стороны взрослого, повидавшего жизнь человека, я растерялась. Меня переполняло безграничное счастье: найти подтверждение собственных способностей в глазах самого Вадима Робертовича дорогого стоило. И в то же время я понимала, что теперь он от меня ни за что не отстанет. И, учитывая специфику его напористого и властного характера, легкой жизни ожидать не приходилось.

— И запомни — я сказал это все не для того, чтобы ты задрала нос. Не вздумай зазвездиться и надеть корону, не то быстро обломаешься, — резкий голос учителя быстро вернул меня на землю. — Да, я буду с тобой работать, но звездуны в учениках мне не нужны. Оставаться будем дополнительно, после занятий. Так что давай, настраивайся на то, что я буду портить тебе нервы и выжимать, как тряпку, но ты покажешь мне результат. Хороший результат! Иначе… Ладно, не буду тебя стращать, ты и так сейчас в обморок упадешь… Что смотришь? Выбора у тебя нет, можешь считать, что я за тебя взялся. Окончательно и бесповоротно! — Вадим Робертович, увлеченно хлопнув в ладоши, довольно рассмеялся, как бы намекая, что его последняя фраза — шутка, но всего лишь отчасти. — Все, на сегодня ты свободна! Пошла отсюда, пошла! — ввернул он свою любимую фразу. — Пока у тебя еще есть время на отдых. А с завтрашнего дня о свободных вечерах придется только вспоминать, это я тебе гарантирую!

…В ту ночь я спала очень плохо. Отголоски недавнего разговора с учителем не давали мне покоя, звенящим эхом отзываясь в ушах. Чувствовалось, что я стою на пороге нового, интереснейшего периода жизни, которая, как мне недавно казалось, была невозможна без Марка.

Ах, Марк, Марк… Ну почему ты оказался таким? Почему ты любил меня, хотел быть рядом до конца, оберегая от дуновения самого легкого ветерка — и при этом не верил в меня? А ведь стоило, как показала жизнь, стоило верить. Это сделали совсем не близкие, чужие люди, признавшие меня победительницей конкурса. В меня поверили преподаватели, которым я почти через год знакомства явила свое истинное лицо. В меня на своей манер, страстно и яростно, поверил Вадим Робертович.

Почему же ты, самый близкий, знавший меня, как самое себя, один не захотел этого сделать? Это было необъяснимо, несправедливо и зло.

Когда отчаяние от этих горьких размышлений перекрыло даже эйфорию от недавней похвалы Вадима Робертовича, я поняла, что нужно успокоиться и перестать поливать слезами подушку. Завтра после занятий меня ждет учитель и ему плевать на бессонные ночи и сердечные муки. Наоборот — он высмеет меня за помятый вид и красные от рыданий глаза, найдет тысячу и один повод уличить в мягкотелости и вновь начнет издеваться, обзывая дохлой немощью и трагическим страдалищем.

Я должна была срочно взять себя в руки. И сделать это мне пришлось уже привычным образом — на курительном балконе нашего общежития, используя сигареты не только по прямому назначению.

Второй раз я обожгла себе руку более осознанно, но тоже — не без налета фантастического полусна и ощущения, что все это происходит не со мной. Разница заключалась только в наличии некоторого любопытства — а поможет ли в этот раз? Станет ли легче, или эффект был единоразово ярким, как от наркотика, первоначальный кайф от которого, говорят, не повторяется никогда?