И мы поехали по мокрому бульварно-нарядному городу в другой бар, битком набитый людьми. В глубине его она разыскала свою знакомую компанию и обняла каждого из приятелей, ни на миг не отпуская моей руки, а затем усадила в дальний угол дивана, примостившись рядом. Музыка была такой громкой, что все перекрикивали друг друга или кричали на ухо. Она приблизилась к моему лицу:

– Сумасшедший дом, правда? Ничего, что я тебя сюда привезла? Или у тебя были другие планы?

– У меня не было других планов, – ответила я, а потом добавила: – Но у меня сегодня день рождения.

– Ох, – округлила она глаза, – что же ты молчала?

– А что бы изменилось, если бы ты узнала?

– Я подарила бы тебе подарок.

– Мы знакомы с тобой два часа. С чего тебе дарить мне подарки или вот, например, везти в этот бар к своим друзьям?

– С того, что ты мне нравишься, а люди дарят подарки тем, кто им нравится.

– Ты меня совершенно не знаешь.

– Кое-что уже знаю.

– И что, например?

– Тебя зовут Саша. Сегодня тебе исполнилось семнадцать лет. Твоя мать от вас ушла, и ты ее за это ненавидишь. А к отцу, похоже, относишься чуть лучше, раз совсем о нем не говоришь. Ты только что поступила в университет. Кажется, на факультет английской филологии, верно? У тебя нет парня. Тебе не очень-то нравится твое тело, особенно ноги, поэтому ты обращаешь внимание на чужие, но прячешь свои. Еще мне кажется, что ты добрая, ранимая и страшно одинокая. Но ты мне нравишься вовсе не поэтому.

– А почему же?

– А черт его знает, Алекс. Разве для любви нужны какие-то причины? Ты просто нравишься мне. Ты честная и чувственная. Это привлекает.

Она назвала меня честной, а мне казалось, что я утопаю в своей лжи: не смотрю ей в глаза, боюсь признаться, что мне нравится в ней абсолютно все. И всю свою бесхитростность, которая во мне потому, что я не научилась скрывать чувства (а так хотелось!), я готова была променять на эту ее тайну, этот флер, умение обратить на себя внимание, сыграть ту, кого хочется, или стать той, кем хочется. Но раз уж она считает, что я честна, значит, пришло время признаться:

– А мне нравится, что ты идеальная.

Я думала, что она улыбнется, порадуется, кокетливо поблагодарит, но она нахмурилась:

– Не нужно никого идеализировать, Саша. Особенно тех, кого ты видишь впервые в жизни. У тебя еще будет, надеюсь, время узнать меня получше. И тогда ты поймешь, что на самом деле я человек без души и сердца.

Она рассмеялась, дав понять, что шутит, затем откинула пряди рыжих волос с лица так легко и непринужденно, но в то же время так эстетично, словно прямо сейчас снимается в рекламе французского парфюма.

– Нет, – замотала я головой, – ну нет же, оглянись, на тебя все вокруг смотрят, ты всем нравишься!

– А кто тебе сказал, что людям нравятся идеальные? Им нравятся испорченные. Такие, о которых говорят: посмотрите на него, он такой неправильный, такой поломанный, но даже ему удается как-то держаться на плаву, значит, и я смогу.

«Надо же, – подумала я, – если она считает себя поломанной, что уж говорить обо мне».

Кажется, я начинала понимать, почему она обратила на меня внимание. Сегодня ей тоже было очень одиноко, даже среди многочисленных друзей. В конце концов, все равно, каким образом она оказалась одна в том баре, где мы встретились. Неважно, что это было: настоящее одиночество или легкая августовская скука. Главное во всем этом, что она позволила мне оказаться с ней рядом.

Почему-то я вспомнила, как пару лет назад у нас с матерью случился задушевный разговор. Был зимний вечер. Снаружи было чертовски холодно, а в комнате воздух теплый и тугой, как пастила. Сначала мы смотрели кино, а потом вдруг разговорились, что случалось редко. В этой беседе я неожиданно открылась и перестала бояться, что сейчас она оборвет меня или накажет. Я призналась ей впервые в жизни о том, что, как мне кажется, я недостаточно нравлюсь ей. По правде говоря, я думала, что совсем не нравлюсь ей, но испугалась это произнести вслух. Она удивилась, начала меня – почти ласково – переубеждать, говоря, какая я замечательная. Я была готова броситься к ее ногам, ластиться как маленькая собачонка, принимать на веру каждое ее слово. Я сползла на пол с дивана к материнскому креслу и положила голову ей на колени. А она перебирала мне волосы, и казалось, что нет большего счастья, чем находиться всегда рядом с ней, о чем я мечтала все детство.

– Ну все, все, – оборвала она нашу идиллию, – пора идти спать.

– Нет, – игриво закапризничала я, – нет, я хочу так сидеть еще и еще.

– Саша, мне рано вставать на работу.

Ее голос стал чуть суше, и я сразу это почувствовала, но не захотела принимать, что сейчас она может вернуться обратно к своему привычному тону. Разве я не завоевала ее?

– Нет! – твердо ответила я, решив идти до конца. – Мы будем сидеть тут всю ночь! А потом и весь день! Пока смерть не разлучит нас.

Мне казалось, она услышит мою шутку, рассмеется, смягчится и снова станет такой, какой была последний час. Но она лишь резко встала, оттолкнув мою голову и отряхнув платье, словно я и правда была собачонкой, маленькой бездомной плешивой и вонючей собачонкой.

– Господи, как же ты меня достала! – только и сказала она, даже не взглянув в мою сторону, и вышла из комнаты.

Я продолжала неподвижно сидеть на полу у кресла, пока не ощутила, как что-то теплое капает мне на грудь. Видимо, когда она оттолкнула меня, я ударилась носом о подлокотник, но даже не обратила на это внимания. Мне было совсем не больно. Ни чуточки не больно по сравнению с ощущением того, что я достала ее, с тем, что я совершенно ей не нужна и что никак не могу это исправить. Волшебство этого невероятного вечера было вдребезги разбито. Я сидела вся в его осколках и в осколках своих чувств, жалкая, грязная, ненужная, и кровь стекала на мою футболку, а по лицу неумолимо бежали слезы. Наконец я нашла в себе силы встать и пойти в ванную умыться. Когда я вышла оттуда, в квартире было темно. Я осторожно подошла к полуоткрытой двери спальни родителей и услышала доносившееся изнутри ровное шумное дыхание спящей матери. С ней все было в порядке. Она спокойно спала. Это со мной было что-то не так.