В дортуаре было привычно свежо, но за долгие восемь лет девушки уже привыкли и к ощутимым сырости и холоду зимой, и к не менее ощутимой жаре летом. Тамара набросила на плечи накидку, которая в институте заменяла и халат, и шлафрок. Удивительный, непередаваемо унылый цвет ткани, серо-сиреневый, навевал мысли о бесконечных днях сырой бесснежной зимы, однако та же мадам Рощина смогла убедить начальницу, и девушкам было дозволено не только сделать накидки подлиннее, но и украсить их вязаными цветами и лентами, сообразуясь с личным вкусом каждой выпускницы. При этом, конечно, все делалось собственными руками.

Лиза завязывала ленты и вспоминала, что вот с «собственными руками» вышел некий конфуз. Преподавательница домоводства мадам Ланская была умница и рукодельница. Одно плохо – учить не умела совершенно. Она показывала только один раз, а потом все чаще сердилась и кричала, что более безруких девиц свет еще не рождал. Терпения показать второй раз, даже как вдевать нить в иглу, у нее не было, поэтому все та же мадам Рощина, которой в свое время, похоже, досталась настоящая учительница в нелегком ремесле домоводства, показывала по сто раз самое простое, не утомляясь, не скандаля и, о счастье, весьма доходчиво. Но и после этого далеко не все ученицы выпускного класса могли похвастать умением просто пуговицу пришить или пелеринку разгладить.

До отрадного дня, когда в печах загудит веселый огонь и станет хоть чуть теплее, оставалось еще долгих две недели – строгая Maman педантично следила за тем, чтобы впервые печи топились только после Дмитрия, сиречь после Дня памяти святого Дмитрия Солунского. В Санкт-Петербурге, сказывали, градусник уже честно показывал минусовые температуры, Нева бралась льдом все пуще. Нынешняя начальница института во всем следовала примеру далекого Смольного, повторяя: рано еще, не следует воспитанниц баловать. Здесь, у теплого моря, конечно, морозов не было, но утра стояли сырые и стылые, протопленная печь очень была бы к месту. Упорство Maman мог преодолеть только преподаватель Закона Божьего, громогласный и рослый отец Димитрий.

– Матушка-наставница, – гудел он в бороду, – да разве ж сие по-христиански? Уж до Рождества рукой подать, а в стенах учебного заведения, словно в карцере тюремном…

Однако Maman, как ни упорствовал отец Димитрий, пока держалась стойко. Девушки с нетерпением наблюдали, как на заднем дворе служитель и новый садовник кололи дрова, как складывали их поближе к двери для прислуги. Но наколотые дрова пока оставались под навесом. Заканчивался ноябрь. И если в дортуаре было просто холодно, то в умывальной зуб на зуб не попадал, а вода, казалось, обжигала.

– Терпите, машерочки, – всегда повторяла мадам Рощина. – От холодной воды прекрасный цвет лица и замечательно красивая кожа делаются.

Это была чистая правда – у мадемуазель Энгельгардт, которая стала мадам Рощиной, и в самом деле был чудесный цвет лица и гладкая бархатная кожа. Огромные серые глаза освещали все вокруг, а две толстые косы пепельного цвета, которые она по давней привычке не собирала в затейливые прически, делали ее сверстницей своих учениц. А уж фигу-у-ура…

Тамара Накашидзе, высокая и склонная к полноте, раз за разом давала себе зарок, что будет каждое утро делать гимнастику, чтобы «походить на машерочку мадам Анастасию». Увы, по утрам никогда на это не хватало сил, а вот в родственные дни в институт частенько заглядывали земляки Тамары, передавая ей от приемного отца сласти и лакомства, которые вовсе не помогали удержать фигуру в рамках дворянских приличий.

Лиза торопливо умывалась и неторопливо размышляла. Обычно этот до странности страшный сон возвращался к ней в дни тревожные, чаще перед тяжелым и особенно неприятным экзаменом. Но сейчас-то отчего? До Рождества еще далече, а значит, и до экзаменов, из дому вести приходят спокойные, вернее, вовсе никаких вестей. Матушка шлет записочки пустые и веселые, кузены пишут из училища лишь о своих глупых мальчишеских проделках. Да и здесь, в институте, пока что не затевается никаких каверз. Удивительно, но даже с самыми вредными классными дамами установилось нечто поразительно похожее на перемирие.

Размышляла, но ответа не находила. Она решила, что недурно было бы посоветоваться с кем-то из «умных», перфеток… Но, с другой стороны, умные могут поднять ее на смех – на дворе-то конец просвещенного девятнадцатого века, а она о сне своем хочет посоветоваться, понять, что так тревожит ее душу. Хотя перфетки от глупого усердия поднимут ее на смех, а вот машерочки, по-настоящему умные и тактичные, помогут и высмеивать не станут.

– Да, душенька Журавская, – задумчиво проговорила Варя Гижицкая. – Непростой это сон, Христом Богом клянусь.

Варя перекрестилась. Вот уже второй год она и Катя Лорер усердно обожали преподавателя Закона Божьего и потому считались крупными специалистами во всем, что было связано с высшими силами и движениями души.

До начала урока – естествоведения, а не Закона Божьего – оставалось еще несколько минут. Девушки шушукались за высоким щелястым шкафом. Пусть и не весьма усердно, но в классах уже топили, и поэтому секретничать здесь было куда уютнее, чем в дортуаре.

– И когда в первый раз тебе этот сон приснился?