– Тамара, помнишь мой кошмар? Я рассказывала тебе…

– Конечно, помню, дорогая. – Та пожала плечами.

– Так вот, стоило профессору заговорить о зыбучих песках, как он снова навалился на меня. Страшнее, чем ночью, страшнее, чем всегда! Я снова ехала куда-то в бричке, наполовину прикрытая сеном, снова вокруг были высокие сосны, снова какой-то мерзкий мужлан с облучка называл меня «красавицей»…

– Погоди, Журавская, что за кошмар? – Обе сестры Лорер до сего мгновения оставались в неведении.

– Уже несколько раз, – стала рассказывать Лиза, больше для того, чтобы отвлечься и взять себя в руки, – мне снится один и тот же сон. Словно везут меня сначала в бричке через лес, сосновый, душный, летний… А потом – что тону я в песках зыбучих посреди ярко-зеленой солнечной полянки. Какие-то неведомые люди хохочут кругом, говорят, что настал мой смертный час. Какая-то женщина, дворянка, наверное, стоит чуть в стороне от простолюдинов. И с меня просто глаз не сводит. Кольцо у нее на руке еще странное такое – серебряные завитки словно в клубок змей сворачиваются и камень посредине огромный, черный, красными высверками на солнце так и играет. Я все тону и утонуть не могу. Но вот только душит меня все сильнее, аж сердце останавливается. И тогда эта странная женщина подходит ближе, юбку чуть приподнимает, чтобы не замочить, и наступает мне на руку, которой я за веточку удержаться пытаюсь. Не больно мне, не страшно, а как-то безнадежно… А просыпаюсь я всегда в тот миг, когда чувствую, что ей удалось мои пальцы с ветки сбросить, что я почти утонула, даже вода над головой сомкнулась. А иногда снится, что вместе со мной тонет в этом болотце мужчина, что знаю я его, что человек этот мне дорог… И что я бы свою жизнь с радостью отдала, лишь бы он жив остался.

Варя Гижицкая, которая уже не в первый раз слушала Лизин рассказ, сейчас только молча качала головой – нехороший сон, она понимала это. Но что именно он сулит…

Девушки умолкли. От церкви Святой Великомученицы царицы Александры донесся перезвон – десять вечера. Мадам Рощина, вне всякого сомнения, прекрасно знала, что после такой передряги девушки быстро спать не улягутся, однако еще час назад покинула дортуары и отправилась домой.

В коридоре второго этажа послышались быстрые, легкие шаги.

– Мадемуазель Бирон вернулась…

Варя не то чтобы не любила Машу Бирон, но относилась к ней несколько холоднее, чем к другим одноклассницам. Быть может, оттого, что ей не было позволено служить гувернанткой, а вот Маше царь позволил. Хотя девушка была уверена, что справилась бы с воспитанием не хуже, чем справляется Мария. Уж сколько раз подруги говорили ей, что тут завидовать нечему, что Маша сирота и одна как перст во всем мире, а ты, глупенькая, радуйся тому, что и матушка с батюшкой живы, и сестрица замуж собирается, и два братца кадетские корпуса окончили. Но все равно – недолюбливала Варя Машу. Понимала, что сие недостойно, однако сделать ничего не могла. Или не хотела.

Итак, в коридоре послышались быстрые, легкие шаги и вскоре в умывальню через дортуар вбежала Маша Бирон.

– Журавская, машерочка, как ты?

– Получше, душенька… Почти хорошо, если честно.

– Ну, слава Богу! – Маша перекрестилась. – А профессор весь вечер только и говорил, что о тебе. Рассказал, что после лекции поехал в университет, где военно-полевую хирургию читает, и там беседовал с коллегами… профессорами, ну, которые по нервным болезням. А уж как домой вернулся, давай меня расспрашивать и о тебе, и о том, как ты спишь, и о том, как в дортуаре у нас все устроено, и какие трубы в умывальной, и какие стены в спальных комнатах…

– Забавно… А трубы-то со стенами ему зачем?

– Он подумал, что вода может быть плохой или кладка ненадежная. Дескать, люди с особо высокой чувствительностью сие первыми ощущают.

Лиза усмехнулась:

– Институтки слывут девушками нежными. Пожил бы профессор в нашем прекрасном институте… ну хоть неделю. То-то бы разочарован был… Тут, едва до постели доберешься, враз падаешь как подкошенная.

– Да, дружок, я так профессору и сказала. Но он мне не поверил. Тогда я ему ответила, чтобы он мадам Рощину расспросил – и о нас, и об установленных порядках. Но что же все-таки с тобой приключилось?

Лиза не ответила – далекий колокольный звон растворился в холодном ночном воздухе. О чем-то шептались подруги, но сейчас ей было не до того: предчувствие каких-то скорых перемен охватило ее. Она словно наяву увидела перед собой мундир с орденами, ощутила в руках цветы, услышала незнакомый, но невероятно родной голос. Жаль только, что Лиза не могла расслышать, что именно говорил этот незнакомый офицер. Не могла она разглядеть и его лица, хотя пыталась изо всех сил.

– …Лиза! Лиза, очнись!

Весьма болезненная пощечина обожгла щеку девушки.

– Ох, Тамара! Что ты себе позволяешь!

– Я позволяю, да-ара-агая? Я пытаюсь тебя в чувство привести, а вот что ты вытворяешь? И в обморок вроде не упала, а только на вопросы не отвечаешь, уставилась в угол, как будто там твой суженый прячется. Губами шевелишь, как рыбка на берегу…

– Ты права, дружочек. Я и впрямь пыталась своего суженого разглядеть. Вроде мундир вижу, эполеты, ордена… а лица разглядеть не могу, слышу голос, но не понимаю, что он мне говорит.