На нашей базе, которая оказалось достаточно большим лагерем из смеси палаток и бараков, окружал забор из бревен и часовые по периметру; там же я познакомился с первой прелестью солдатской жизни – отвратительной едой. Это была непонятная смесь из каши и кусков жира, которые указывались как «мясо». Я долго копался в своей тарелке, чем заслужил неодобрительные смешки тех, кто находился на таком довольствии значительно дольше. Но это были пустяки по сравнению с тем, что мне довелось пережить дальше.

Кое-как переспав бессонную ночь, мы выдвинулись в сторону фронта. Это были ровные колонны солдат, шедшие по двое и перемежавшиеся тележками с припасами и полевой артиллерией. Еще в лагере, тамошний хирург по фамилии Лар, выдал мне медицинскую сумку с инструментами, где красовался на черной коже белый крест, и в придачу десять коробок со шприцами, лекарствами, марлей, бинтами и тому подобным. Для всего этого мне пришлось просить у капитана отдельную телегу, на которой я и преодолел весь путь до линии фронта, пожалев свои ноги. Во время небольших привалов ко мне обращались солдаты с натоптышами и водянками на ногах; было также несколько человек, которых мучила жуткая диарея. Таким образом, моя работа началась еще до того, как мы прибыли до места назначения.

Хорошо помню тот момент, когда мы достигли наших позиций, – ни дать ни взять выжженная земля. Дым, стоны и смерть доносились за несколько километров от этого места, и тогда я впервые почувствовал этот странный запах горелого пепла, – так пахала война. На много миль вокруг голое поле, ни одного кустика или деревца, земля покрыта ранами воронок, со всех сторон разносилась жуткая канонада оружейного огня и артиллерийских залпов. Только от одной этой сцены человек мог лишиться рассудка.

На наши позиции мы смогли проникнуть только ночью, когда стихло взаимное противоборство. Меня буквально бросили в какой-то блиндаж, где пахло кровью и гнилой плотью. Оказалось, что это было что-то вроде лазарета для раненных солдат. Помещение было маленьким, не больше полутора метров в высоту и двух в ширину. По центру стоял сбитый деревянный стол, где призрак человека в белом халате и с пилкой в руке, ампутировал солдату зараженную гангреной ногу. Над столом висела керосиновая лампа, кое-где по углам стояли свечки в жестяных банках. В этом нависшем полумраке, буквально везде, насколько хватало взгляда, лежали люди, изнемогая от боли и приторного запаха крови.

Я застыл как в копаный на своем месте, покуда призрак в белом халате ловким движением руки не отбросил безжизненную ногу в кучу других ампутированных частей тела. Человек подошел ко мне и опустил марлевую повязку: на меня взирало безжизненное лицо с черными синяками под глазами, дошедшее до крайней степени изнеможения. Я четко мог различить каждую морщинку на этой уже немолодой коже, небритую щетину, грязные черные волосы, тронутые сединой, и крючковатый нос.

– Вы, наверное, новый полевой хирург? – промолвил человек, протягивая мне слабую руку, которую я быстро пожал. – Я доктор Маутнер. Добро пожаловать, хотя не знаю, уместны ли здесь эти слова.

Так состоялось мое знакомство с доктором Гербертом Маутнером, который находился на фронте почти целый год. Он быстро ввел меня в курс дела и рассказал, как здесь все устроено. Из его речи я уловил основную мысль – здесь на всем нужно экономить. Воду приносят редко и в небольших количествах, повязки и бинты стирают по нескольку раз, дозы лекарств сводят до минимума, так как в любой момент могут оборваться поставки. Рацион также был скуден, а про такие слова, как «сон» и «отдых» можно было забыть и больше не вспоминать. Доктор Маутнер также поведал мне, что для того, чтобы всему быстро научиться, мне понадобиться неделя, так как вскоре он уже должен был отправиться в тыл на заслуженный отдых.

Перспектива превратиться в нечто похожее на доктора Маутнера меня не радовала, но все же лучше было сидеть под землей и ампутировать конечности, чем стать тем, кому делают эти ампутации. Первые дни я перенес достаточно стойко, хотя по вечерам приходилось выбегать в траншею и извергать те скудные порции еды, которые нам выдавали. Доктор сам признался мне, что его поначалу тошнило почти каждый день утром и вечером, так что я еще хорошо перенес первое знакомство с войной. После того, как мне только удалось войти в ритм и привыкнуть к бесконечной канонаде над головой, Маутнер покинул меня, оставив возиться со всеми раненными в одиночку. И вот тогда я действительно почувствовал, что такое настоящий ад.

Я носился как проклятый от лежака к лежаку, мерил температуру, делал перевязки, давал лекарства, менял судна для естественных нужд. Единственным моим помощником был парень лет двадцати, которого звали Ульрих. Он носил мне чистую воду, свежие повязки и еду. В этом подземелье день слился с ночью, а запах смерти накрепко впитался в мою кожу и одежду. Многие не справлялись с осложнениями после операций, и порой мне приходилось выслушивать исповеди умирающих бойцов, которые в своем бреду принимали меня за священника.

Ко мне часто заглядывали и другие солдаты, чтобы попросить лекарство от дизентерии, цинги или лихорадки. Они же рассказывали мне новости о том, что творилось на поверхности: наши войска то развивали наступление, то отбивались от атак врага, но дальше этого дело не шло. Похоже, что у обеих сторон на этом участке не было достаточно сил, чтобы захватить вражеские позиции. Да и к тому же война, которую они вели, была новой для армий всего мира – развитие вооружения отбросило назад те времена, когда солдаты воевали строем на чистом поле, где все решала смелость в штыковой атаке или удачный заход кавалерии с флангов. Теперь же все предпочитали убивать друг друга из дальнобойной артиллерии, либо из винтовок, которые производили больше одного выстрела в минуту. Потому они и застряли, не зная как действовать в новых условиях боя, на которые подвиг их военный прогресс. А умирать просто так никому не хотелось, поэтому все старались ограничивать артиллерийскими дуэлями, которые только добавляли мне работы.