На нашей улице была самая настоящая ребячья республика со своими вожаками, неписаными правилами поведения и законами игры. Мальчишки предпочитали играть в свои игры, девчонки – в свои. Иногда объединялись, например, во время игры в прятки. Играли азартно, мальчишки, бывало, хулиганили. Помню, один такой хулиган во время пряток спрятался за угол бани, но выставил из-за угла, спустив штаны, свою голую задницу. Водила – не очень смышлёная и простоватая девчонка, вытаращив от удивления свои глазки, показывала пальцем на это непотребство, кричала: «Ой! Кто это жопу показывает? Выходи! Я тебя застукала!» Мы, собравшиеся на площади, умирали со смеху.

И мы тогда и звали друг друга по именам: Люська, Зойка, Женька, Герка. Так принято было в нашей ребячьей республике.

Нина Боронина жила на другой стороне улицы, чуть наискосок от Зойкиного дома. Однажды она пригласила всю нашу девичью компанию в свой черёмуховый сад. На сколоченных из досок столах угощение – пироги, шаньги, плюшки, сладкий морс из ягод. Вдоль столов – длинные скамьи. Наверное, это был праздник Троицы. Специально этот праздник не выделялся и не афишировался (и как же иначе в то безбожное время, когда вера в Бога порицалась ведущей государственной идеологией). Но бабушки и мамы, отдавая дань традиции, в этот летний день устраивали пикники на природе. И детям перепадало вкусное угощение. Причём их отделяли от взрослых, чтобы они могли вволю наиграться и напрыгаться.

Нина Боронина мне нравилась. Высоконькая против нас с Зойкой, с милыми чертами лица, с негромким смехом, по характеру мягкая и уступчивая, очень дружелюбная. И книжку с картинками даст посмотреть, и не гонит малышню от себя, какой бы эта малышня ни была бестолковой и шумной.

Однажды Зойка прибежала ко мне и сообщила, что Нина заболела, её повезут в Чебаркуль на операцию – у неё, непонятное, трудно произносимое для меня слово «аппендицит». Необычное название болезни – не сопли какие-нибудь или вскочивший ячмень на глазу – возбудило моё любопытство. Хотелось глянуть на Нину: какая она в этой болезни? Зойка тут же предложила сходить к Борониным. И у нас с Зойкой никакой жалости к заболевшей подруге – только любопытство и даже зависть: ну почему не я так заболела, чтобы меня повезли в Чебаркуль?

Мы прибежали в дом. Нинина мама встретила нас на кухне и предостерегающе прошептала:

– Тише! Ниночка заснула. У неё жар.

Но тут из комнаты прозвучал слабый, болезненный голосок Нины:

– Я не сплю, мама. Девчонки, идите сюда.

Во мне шевельнулось что-то жалостное. Мы прошли в комнату и увидели осунувшееся личико Нины. Она лежала на спине, выпростав из-под одеяла тоненькие ручки, то и дело облизывая запёкшиеся губы. Нинина мама присела на стул рядом с постелью, дала Нине попить воды из чашки и стала гладить дочурку по руке, потом целовала её то в лоб, то в руку. Лицо у мамы тревожное, глаза заплаканные. Переживает! Ну и до нас с Зойкой, наконец, дошло, сколь серьёзно заболела подружка. Меня привело в ужас Зойкино сообщение о том, что Нинин живот разрежут, найдут этот чёртов аппендицит и отрежут! Но ведь это больно-то как!

Появился Нинин папа. Он привёл с конного двора лошадь с телегой: шахтное начальство разрешило взять ради такого серьёзного дела. Нинина мама положила на телегу перину и подушку – не солому! Для дочери ничего не жалко! Нинин папа поднял дочь на руки и уложил на перину. Сверху одеяло. Поехали. Нинина мама смотрела вслед и плакала. Мы с Зойкой наблюдали всё это уже с неподдельным испугом.

Прошло какое-то время. Нина вернулась домой здоровой. Рассказывала об операции. Мы слушали, открыв от усиленного внимания рты.

И после этого ещё больше полюбили Нину – как же! Ей резали живот, а она терпела! А мы с Зойкой смогли бы так?

…Надя Панкова училась с Ниной в одном классе, они дружили наравне. Жила она в большом доме за речкой, который был на взгорке, – до берега речки совсем близко – и смотрел окнами в нашу сторону. Увы! Летом 2009 года я увидела страшное запустение от разрушающейся усадьбы Панковых, а на кладбище я «встретилась» с пятью Панковыми, навсегда оставшимися здесь, в родном своём селе.

Надину маму мои родители за глаза называли запанибратски Панчихой, а в глаза уважительно – по имени, отчеству. Работала она продавцом в магазине. Я тоже звала её уважительно тётей Верой, но не потому, что она работала в магазине, а потому что она была Надина мама. Отца у Нади уже не было – он успел умереть, как мне подсказала надпись на кладбищенском кресте, в возрасте 39 лет в 1937 году. Стало быть, своих пятерых детей Вера Дмитриевна Панкова поднимала сама, замуж больше не выходила и в мир иной ушла в 1969 году. Да будет ей земля пухом!

Кроме младшей Нади, у Панчихи было ещё три взрослых сына и дочь. Два старших – Женя и Борис – после окончания войны появились однажды в родном доме, попировали и уехали жить в город. А третий сын Веня по возрасту на войну не попал, но тоже не жил дома, а где-то в городе учился, как сообщила Надька, на лесника.

Самую старшую из детей Тамару я не запомнила. Видать, и она училась в городе, а может, уже вышла замуж.

Младшая Надя была бойчее своей подружки Нины, казалась несколько балованным ребёнком. Например, Нина не могла допустить такого, как если бы она ела за столом и не поделилась с нами чем-нибудь вкусненьким. А Надька, хоть и не была жадной, но любила слегка покуражиться над нами, покрасоваться, что ли. Вот мы с Зойкой застали её за едой. На столе стояла тарелка с кашей, обильно политой растопленным маслом (после войны было голодновато, но Надькина мама получала от сыновей какие-то деньги, а как продавец, наверное, имела доступ к дефициту). Ну, каша – это ладно, можно не завидовать. Но тут бабушка ставит перед Надькой полную тарелку домашней сметаны и вторую тарелку с малиной! У нас с Зойкой потекли слюнки. А Надька, подначивая нас, куражилась: