Бабушка Тырданова у нас в Карасях очень редко бывала – некогда ей было. Братцы мои, начиная с пятого класса, учились в Непряхино в школе-семилетке и жили в интернате. Моя мама, отправляя их в Непряхино, всегда передавала с ними хлеб, сахар, ещё какие-нибудь продукты. Иногда летом Витька с Ниной появлялись у нас. Подозреваю, что бабушка Тырданова нарочно посылала их к нам – «подкормиться». А наша бабка недолюбливала Тырдановскую родню. Ворчала:

– Пришли… Нищие-то. Своих у нас орава. Корми их тут!

Мои родители, как обычно, были на работе. Ворчания и недовольства нашей бабки не слышали. Впрочем, наша бабка не была жадной, ворчала больше просто так, от сознания полной хозяйки в доме.

Натрескавшись вместе с нами картошки с молоком, «дядя Витька» убегал с моими братцами на улицу играть. Нину я пыталась вовлечь в свои игры. Мне она тогда не нравилась: белобрысая, с облезлым носом, бесцветная какая-то, сидит в углу, смотрит в окошко, плачет, ждёт свою маму. Я брала её к Зойке Конюховой, мы с Зойкой играли и забывали про всё на свете. Нина и не пыталась присоединиться к нам, сидела вся в тоске, со слезами на глазах. Я про себя возмущалась: «Чего это она всё ревёт? Да ну её!»

И совсем редко к нам приходил из Непряхино «дядя Алёшка».

Он сильно отличался от старшего брата Павла, взяв от матери мягкий характер и доброту души. Не были они с братом похожими и внешне. Евгений, мой брат, запомнил дядю подростком, лет 13–14. Рассказывал:

– Смутно помню, как Алёшка (так мы его звали в детстве) повёл нас, малышню, в лес. Там мы нашли дупло дятлов. Алёшка дал нам подержать птенцов, которые страшно царапались своими острыми коготками. Потом птенцов посадил обратно в дупло. Алёшка сказал, что их надо пожалеть – они полезные и, когда вырастут, будут спасать деревья от гусениц.

А я помню, как Алёшка, будучи студентом горного техникума в Миассе, зимой навестил нашу семью в Верхних Карасях. Шмыгая подмороженным в зимнюю пору носом, он скромно сидел за столом в «большой комнате» и разговаривал с моим папкой. При этом был серьёзен, держался с достоинством, а папка очень ценил серьёзных людей – не «шалтай-болтаев». Видимо, они говорили о горных работах и технике золотодобычи, что в глазах папки поднимало авторитет Алёшки. У папки-то не было горного образования, он был практик и говорил с ним, ещё подростком, на равных.

После окончания техникума в 1949 году Алексея как молодого специалиста направили в Забайкалье, в город Балей. Там были золотоносные шахты, урановые рудники. На одно из этих предприятий Алексей устроился горным мастером…

Дядю Павла в его детском подростковом возрасте я не видела, в 17 лет его призвали в армию. Война катилась уже на Запад, и следом за ней следовал, не поспевая на боевые действия, молоденький боец – дядя Павел. Прыгал с парашютом на колхозное поле под Нижним Новгородом, недолго служил в Ярцево под Смоленском и только в самом конце войны – в 45-м – принимал участие в «не шибко боевых сражениях» в Литве и под Кёнигсбергом. Между прочим, в Вильнюсе он был старшиной зенитного артдивизиона, состоявшего из «96 девок» – прямо как Васков из кинофильма «А зори здесь тихие», только дядя Павел был гораздо моложе Васкова. О разных пикантных историях с девками дядя Павел мне, спустя годы и уже взрослой, распространяться не стал, лишь скромно заметил, что «с этим делом было строго». Во время одного из авианалётов его контузило, и он на 4 месяца залёг в госпитале.

Ему было 19 лет, когда всякая война, в том числе и японская, закончилась. Очень хотелось домой – шла послевоенная демобилизация со всех фронтов, а его не отпускали – не истёк срок службы. Его отправили на Сахалин в расположение войсковой части, где он работал в мирной уже профессии: был механиком-трактористом. От моей мамы я знала, что дядя Павел на Сахалине был ранен ножом в бок и рана была получена от пленного японца. Воображение рисовало мне какую-нибудь геройскую историю. Спустя годы я спросила дядю Павла, как это произошло. Он ответил кратко:

– По дурости. Я напился и полез в драку.

Ну положительно ничего героического нельзя было выудить у дяди Павла! В ответ на мои сетования он сказал:

– Так вся моя война была такая! Ты думаешь, что я только и делал, что «Ура!» кричал? Это только в кино показывают да в книжках пишут!

Закончил службу дядя Павел на Чукотке, в Анадыре. Там он однажды чуть не погиб: работая на тракторе, провалился под лёд.

Я пролистала военный билет дяди Павла и сделала выписки:

«9-я окружная школа снайперов, курсант, ноябрь 1943 – июнь 1944.

Развед-десантная бригада, парашютист, июнь 1944 – октябрь 1944.

254 стрелковый полк, старший командир взвода, октябрь 1944 – ноябрь 1945.

423 стрелковый полк, командир стрелкового отделения, ноябрь 1945 –июнь 1946.

В\ч 78645, механик-тракторист, июль 1946 – март 1950.

В\ч 78645, тракторист-скреперист, март 1950– сентябрь 1950».

Письма дяди Павла с Чукотки я помню. Я читала на конверте название города Анадырь, выделяя ударением окончание слова «дырь», – смеялась. Мама поддакивала: «Дырь и есть!» Но своим дядей я очень гордилась: Сахалин, Камчатка, Чукотка – край земли! Вот бы глазком хоть глянуть! И тогда я написала письмо дяде детскими каракулями, а он стал мне отвечать и однажды в конверте прислал два засушенных цветочка с далёкой Чукотки. Я вдыхала горький увядший запах и удивлялась, как они дошли в письме и не превратились в труху.