– Тебе не кажется, что в твоих рассуждениях притаилась уютным котенком свернувшаяся смерть?

– Мне кажется, что именно сейчас происходят мои роды. Я рождаюсь, в то время как мир неотвратимо, но невыносимо медленно ползет к гибели. Люди умрут и все, а я родился еще при жизни. Я больше не буду писать. Нечего уже писать. «Кто умирает до того, как умрет – не умрет, умирая».

– Ладно, давай помолчим. Я хочу побыть трудовым народом и вкусить твоего шедевра.

– Не шути, шедевров не бывает. Единственный шедевр, на который человек способен, – прожить жизнь рука об руку со счастьем и любовью.

Я сел на пол и прислонился к стене.

На каменном постаменте, памятником самому себе, в окружении камерного оркестра (лысых мужчин и толстых женщин в вечерних туалетах, неуклюже сидящих на их усталых от жизни телах), стоит человек, играющий на флейте и объятый пламенем. Стоит, играет и горит. Рядом валяется канистра с вытекающими из нее остатками бензина. Горит и играет. И глаза. Его глаза. Громадные, сумасшедшие, счастливые глаза сквозь пламя. И ни боли, ни раскаяния в них. В них жалость и любовь к тем, кто смотрит на него. Он не хочет быть ни Геростратом, ни Прометеем, сгорая из одной лишь потребности гореть.

За песчаным горизонтом – фиолетовое небо с маленькими желтыми монетками звезд. Они так же блестящи, холодны и надменны, как обычно, но это не пугает, а радует. Может быть потому, что, став частью пейзажа, они заняли надлежащее место в картине жизни? Ведь, если без боязни космической беспредельности взглянуть на них, то они оказываются такими наивными и жалкими в своем многочисленном одиночестве.

Я улыбнулся, и голос творца, в котором чувствовалось удовольствие от доставленного впечатления, вывел меня из задумчивости:

– Но это еще не все. – Он загадочно улыбнулся, подошел к канистре, стоящей в углу за дверью, и взял ее. Открутив на ходу крышку, он стал выплескивать на картину бензин.

– Что ты делаешь? У тебя совсем крыша поехала? – закричал я, но осекся, поняв, когда он взглянул на меня удивленными глазами с картины.

– Это еще не все, это еще не все. Все, что есть – еще не все, и все, что будет – еще не все, – как сомнамбула, повторял он, в поисках зажигалки шаря по карманам.

«А может, действительно крыша поехала?» – подумал я, но, кажется, нет, наверняка нет. Он всегда был таким. А может, остановить его? Спасти картину? А какое я имею право? А зачем?

Зажигалка чиркнула, и холст затрещал, покрываясь пламенем. Огонь съедал картину, уничтожая сначала пейзаж, затем пьедестал и наконец и самого музыканта. Они встретились глазами: он на холсте – и он наяву. Встретились – и вспышка взаимопонимания озарила их лица неясным светом.

«А ведь они заодно, сговорились, – пронеслось в мозгу. – А ты понимаешь ли их, человече? – спросил внутренний голос. – Нет, – ответил я сам себе. – Я недостаточно смел для этого и недостаточно верен самому себе и тому, что делаю. – А что ты тогда делаешь здесь на празднике созидающей смерти? – Да, мне лучше уйти».

– Спасибо. Извини, но я, пожалуй, пойду.

– Даже чаю не попьешь?

– Спасибо, как-нибудь потом. Хорошо?

– Ну, прощай.

– До свидания.

И улыбнулся. Опять улыбнулся. Так же громадно и сумасшедше. Нам было тесно втроем в одной комнате.

И хотя я догадывался, что не стоит его сейчас оставлять, я ушел. Да и почему нельзя, в конце-то концов? Раз я ушел, значит должен был уйти. Наверное, я все-таки в глубине души догадывался об истинном конце. Догадывался, что и это еще не все. Да и как можно было ему помешать. Может быть, жизнь и является почетной обязанностью, но как это может объяснить тот, кто и сам в этом сомневается? Я был искренен, по крайней мере.

Когда через несколько кварталов от его дома я услышал вой пожарных машин, то не усомнился, куда они направляются.

Я подбежал к дому, когда пожарные уже начали с профессиональной деловитостью ликвидировать пожар. Издалека доносился истерический визг скорой помощи.

Позже следствием было установлено, что имел место несчастный случай. Владелец квартиры находился в состоянии наркотического опьянения, заключила экспертиза. Как можно было это определить? Да и в этом ли суть.

Несчастный случай или нет? Я долго думал потом, – а сейчас смотрел в горящие окна и понимал, что уж теперь-то картина дописана.

По-прежнему в уши что-то нашептывал дождь. Грустно. Безразлично-безучастно. Его слабые объятия не могли потушить огня ни внутреннего, ни внешнего, оставляя людей напряженно-застывшими во внезапно охватившем их приступе пиромании. Хоть погреться у чужого огня да потешить глаза.