– А мой-то, мой!
– закудахтала пейзанка.
– Люди добрые человека спасают, а он соль потащил в тайгу. Места-то он тут все знает, провел бы вас ладом, а соль эта, может, и без толку пролежит либо дождями ее размоет. Добра сколько унес, этой соли мне бы хватило до смерти капусту солить!

– Какую соль?
– спросил Волосатик.
– Что вы такое говорите?

– Да для маралов. Он же у меня чумной. Задумал маралов прикармливать. Три пуда соли привез из поселка и полез с ней на гольцы...

Волосатик понял, что все это какая-то мура, и перестал слушать. Достал кружку из кармана моего рюкзака, зачерпнул молока, выпил, еще зачерпнул и еще выпил, а потом, пока я пробовал угощенье, он разузнал у бабы, что на заливе никого сейчас вет, только вот за баней остановился на днях какой-то отпускник.

– Один?
– ожил Волосатик.

– Совсем нелюдим. Приплыл на "Алмазе". Позычил литовку, настебал травы на балаган и самодурит себе хариуса с берега. Хороший человек, однако, никому не мешает...

Волосатик сказал пейзанке, чтоб послала людей, которые вылезут из тайги, совсем в другое место, а в какое, я не по

нял, потому что он говорил всякие уродские туземные слова - ] Тушташ, Тобогай, Канкем. Но пейзанка оказалась с мозгой, ' закивала, заквохтала, стала шлепать себя по мощным бедрам, но нам некогда было любоваться на эту по-трясную картину.

Волосатик, как я понял, умеет проворачивать дела. Нас уже четверо. Теперь караван замыкает этот самый отпускник-отшельник. Парень медленный какой-то, вещь в себе, и смеется по-особенному, молча обнажая длинные зубы и десны, будто делает скучную работу. Волосатик ему даже одуматься не дал, стал сматывать снасти, сказал, что так надо.

Парень забрал у меня рюкзак, заложил в него кирпич хлеба, две банки с курячьей тушенкой, кулек с конфетами.

– Вы понесете?
– спросил.

– Несите, хрен с ним, - сказал я, подделываясь под здешний стиль.

– Чем тяжелее рюкзак, тем более хрен с ним, да?
– Он обнажил свои бивни и начал влезать в лямки.

– Да нет, вы меня не так поняли, - возразил я и на правах спасителя со стажем решил взять в разговоре инициативу.
– Вы кто?

– Вообще?
– Он засмеялся опять по-своему.
– Конструктор.

– Конструктор чего?

– А что?

– Понятно, - догадался я, потому что знаю их, этихю Сидит рядом в метро, "Вечерку" мусолит, и никто даже не рюхнется, что этот тип нажимает главную кнопку.
– Ясно.

– Что вам ясно?
– спросил Конструктор.

– Фьють?
– Пальцем я завил в воздухе спираль.

– Что значит "фыоть"?

– Ракетчик?

– Не совсем.

Он опять показал зубы, и тут Волосатик нас заторопил. Сказал, что надо побыстрей к какому-то Стану, там должны быть люди, а меня и Конструктора он оттуда отправит назад - догуливать наши отпуска. Ну уж дудки! Меня-то он не отправит, потому что живешь, живешь - и вдруг иногда покажется, что сейчас кто-то неизвестный припечатает по роже. А тут - "отправлю"! Я ему отправлю!..

Тропа вдоль реки была мокрой и холодной. Мы окончатель

но пропитались водой. Мои техасы потяжелели, перестали держаться, сползали, я на ходу подтягивал их все время, и Конструктор сзади щерился. Ему-то хорошо в новеньких сапогах, а тут еще кеды хлябают и хлюпают.

– Сель, - повернулся к нам Волосатик.

– Черт возьми!
– столбом встал Конструктор. Началась дорога, какую я, наверно, никогда больше не увижу, а расскажу в Москве - назовут трепачом, и правильно сделают, потому что таких дорог не бывает. Она вся из дерева, шириной метров тридцать да толщиной метра два. Ну, было тут шороху! Лес приперло сюда, как объяснил Волосатик, месяц назад, и эта работенка закончилась в полчаса. По склонам речки Баяс мощный ливень смыл камень и землю, выдрал лес и приволок сюда. Вот поглядеть бы! А когда вода пошла на убыль, грязь унесло, и здоровенные эти деревяги уложило ровненько, будто спички в коробке. Нет, Алтай забавнее, чем я думай!

С деревянной дороги мы начали корячиться в гору, и все круче, круче, так что Жамин, - иными словами, Страшила - вдруг сел на траву и заныл:

– Идите, идите, я посижу. Ноги, чтоб их - трах-тара-рах!
– не тащат. Я догоню...

Волосатик вернулся к нему, поднял за подмышки.

– Нет уж, топай, милый, топай! На тебе висит. Дождь кончился, мы около часу шли под солнцем и медленно просыхали. Пора бы к столу! Я хотел уже заскулить, но наша бригада выбралась к Стану - каменному козырьку над рекой Кыгой, под который местные таежники залезают от дождя. Увидели следы большой ночевки - угли, обгорелые палки, сухое сено, пустые консервные банки. Но людей не было. Поорали со скалы во все стороны и услышали только свои далекие голоса. Все пропало - бобик сдох. Иными слонами, прокол.

Волосатик был не в духе. Он заставил всех разуться, чтоб ноги отдохнули, потом быстро сварил котелок густого супу, нарезал сухой колбасы. Все это в момент, одной левой. Жамин жрал жадно, как животное, давился. Волосатик дал ему кусок ливерной колбасы, и она в секунду оказалась тама. Даже конфеты он ел безо всякого выражения на лице. Сидел и жевал, сидел и жевал. Оголодал, видно, парень. Вообще-то я тоже еще чего-нибудь бы употребил, но мне Волосатик ни фига не отвалил. Ноги у меня ныли. Хорошо, хоть посидеть мы решили на Стане.