Женя достал сигареты и поднялся. Молча вышел, а я наконец-то выдохнула. Тяжело мне это давалось. Даже пошевелиться не могла, как будто любое движение могло сломать иллюзию зарождавшейся близости. Да, это была всего лишь иллюзия, потому что я чувствовала: мы еще очень далеки друг от друга. Между нами тринадцать лет и вязкое болото недопонимания, покрывшееся тонкой коркой льда, по которому мы сейчас и ходили. Один неосторожный шаг — увязнешь.

Я ненавидела отца. Не сейчас — раньше. Казалось, что он во всем виноват. Он забрал жизнь, которую я хотела прожить, он разбил все, о чем мечтала. Но потом пришло понимание, что во всем виноваты только мы сами. Видимо, поняла это только я. Наверное, потому, что моя вина была во стократ сильнее. И когда Женя узнает, он меня возненавидит.

Я любила свою жизнь. Я рада отчасти, что все сложилось так, как сложилась. Мне повезло, что моим врачом был Роберт, мне повезло, что в Стэнфорде у него были знакомства, мне просто повезло, что я не умерла. И после этого перерождения я получила все и сразу. То, чего многие добиваются годами, то, о чем мечтают, мне досталось после фразы: «Женитесь на мне». Как по щелчку пальцев.

И когда я крепко встала на ноги, Роберт сам сказал: «Давай разводиться. Я тебе больше не нужен…»

Я затолкала свою любовь очень глубоко. Мне казалось, что в ней нет смысла, она никому не нужна. Но не проходило ни дня, чтобы отголоски, как будто из могилы, не доносились до меня, не царапали сердце.

Год назад я хотела позвонить отцу — отложила. Через полгода снова вспомнила о нем — узнала, что он в России. Снова отложила. А в итоге так и не успела.

Он хотел как лучше. Да, с родительским эгоизмом, не считаясь с моим мнением, но все-таки как лучше. Я поняла это, когда мой сын стал подростком и у него появились свои «хочу», «не хочу», «не буду» и прочие прелести. Я знала, что иногда мама, с которой я наладила какой-никакой контакт почти сразу, устраивала им встречи. Но не противилась. А смысл вставать в позу? Это было бесполезно, учитывая, что у моего сына был характер его деда. Да и я, наверное, такая же. Но себя оценивать сложно…

Женя вернулся, принеся с собой новую волну отчуждения вместе с запахом дыма. Не глядя на меня, он снова устроился на стуле и спросил:

— Чем занимался твой отец в последнее время?

Отличная защита. Замораживает лед, по которому мы ходим. Сейчас я могла читать отчетливо: ничего личного. Раз Женя посчитал это правильным, я подыграю:

— Без понятия.

— В смысле? — недоверчиво нахмурился он.

— Я не общалась с ним тринадцать лет.

— Почему? — вопрос вырвался раньше, чем был осознан.

Я видела это и ждала, пока Женя сам исправит ситуацию, потому что он знал ответ, но не хотел сейчас его услышать.

— Ладно, это неважно. Компромат может быть у его…

— Любовницы? — закончила я, когда Женя запнулся, подбирая слово. — Не думаю. Отец не настолько был глуп. А здесь прослеживается очевидная связь.

— И где тогда?

— На самом видном месте, — ответила я. — Так поступают умные люди. А мой старик был умен, очень умен. Компромат должен быть под рукой, чтобы им воспользоваться, если что. И он должен быть компактным. Сейчас оцифровать любую информацию не так сложно. А обычная флэшка может вместить небольшой архив. Это только догадки, но я поступила бы так.

— Что ж, логично. А как же старая закалка? Люди его возраста редко принимают новшества и не доверяют компьютерам.

— Если бы отец был человеком старой закалки, то работал бы терапевтом в районной поликлинике. Давай я не стану сейчас рассказывать, как устроена психика человека, делая акцент на моем отце.

— Да, пожалуй, обойдемся без лекций… — Женя потер подбородок, задумавшись. — Но Елена Дмитриевна может знать, чем он занимался.

— Я завтра собиралась к ней съездить, — выпалила я и только потом прикусила язык.

Черт! Сейчас, кажется, опять придется выслушать гневную речь, что не стоит лезть в дело Елизаровой, но кто же знал, что все окажется так тесно переплетено.

И больше всего меня беспокоил порыв отца. Что двигало им, когда он завещал квартиру в Париже Жене? Зачем? И какое условие поставил? Копию завещания я не найду в квартире — предусмотрительность и контроль. Это отец умел.

Она меня сводила с ума.

Это было вовсе не в сексуальном смысле, а в прямом. Я видел перед собой двух разных женщин.

Одна была той Лилей, которую я знал. Ее движения, внешность, мимика — все от той девочки. Но эта женственность с ноткой стервозности, какая-то особая, совершенно новая аура вокруг, взгляд — это изменилось.

Я видел перед собой не цельный образ, а пазл, который не мог сложить.

И да, именно это сводило меня с ума.

Мы — прошлое друг друга. Мы сейчас — люди, которые не знают, но помнят друг друга. Отдираешь и отдираешь эту корку на ране, а там все больше кровоточит. И каждый из нас не хотел говорить о событиях тринадцатилетней давности, а ведь это могло… Что могло? Извинения не помогут, оправдания не излечат.