По обеим сторонам коридора — стены, с вдавленными в них, окрашенными белой краской дверями. Комнаты, каждая на восемь — десять человек. Одинаковые кровати, застеленные одинаковыми тонкими одеялами, грязно — бордовыми и застиранными до невероятности.

Одинаковые девочки, которым строго — настрого воспрещалось выходить из одинаковых комнат без разрешения воспитателей.

Прогулка — по звонку. По звонку занятия и прием пищи. Сон, туалет, душ — тоже по звонку.

— Маргинальские высранки! — ворчали воспитатели всякий раз, когда "режим звонка" нарушался — Сил на вас нет! Благодарны будьте правительству и дотациям, которые оно дает! Благодаря им вы все еще живы… Пустая трата денег, толку с вас все равно не выйдет!

Что такое Дотации, маленькая Лайса тогда еще не знала. Они представлялись девочке какими — то то ли птицами, то ли бабочками, то ли цветами… Почему — то светящимися и дающими жизнь. Ведь, как она понимала — благодаря именно им и Лайса, и Анета Канц все еще живут.

Анету, правда, она видела всего несколько раз, после того, как та самая женщина со злым лицом привела их сюда. После обследования медика младшую Канц куда — то увезли и только через несколько дней Лайса насмелилась спросить Мариоку (няньку, казавшуюся ей добрее остальных):

— А где Анета?

— Тебе не все ль равно, а? — нянька шумно выдохнула клубы саджа в открытое окно. Потом, смягчившись видимо, добавила — В психушке она. Ненормальная твоя Анета, на людей кидается… Да не переживай так. Встретитесь еще. Вот будет тебе восемнадцать: получишь личный номер, карту — пропуск и адрес, как опекун. Тебе придется тогда самой свою психованную сестру содержать, поняла?

— Поняла. — кивнула Лайса, хотя не поняла из этих объяснений ровным счетом ничего.

Осознание доходило постепенно. Осознание того, что стыдно быть маргиналом, стыдно жить в Секторах и приютах, стыдно иметь в родственниках буйнопомешанную сестру, стыдно быть…

Стыдно. Быть.

Потом был побег. Первый и единственный побег, когда Лайсе удалось скрыться из — под неусыпного контроля на два месяца. Улица приняла их с Нейтой нерадушно — зимним холодом, пронизывающим ветром и ревущими, несущимися по дорогам фургонами.

— Все зашибись будет, — утверждала Нейта — Лайса, не ссы. Доберемся до Секторов и растворимся там. Нас никто искать не станет, ну пропали и пропали… Может, померли. Не ссы, говорю.

За черту города они выбрались легко — равнодушный каменный остров выпустил тринадцатилетних беглянок, чтобы потом вернуть обратно.

Скрыться удалось в Черном Секторе, в Секторе четыреста двеннадцать, кишащем вшами, червями и странными личностями непонятного возраста и происхождения. К слову, личностей этих опасаться не приходилось. Обитатели Черного Сектора встретили девочек радушно — равнодушно. Не желая связываться с воспитанницами приюта и добавлять себе плюсиков в итак пухлые послужные списки, постарались отнестись к новым жилицам, как к пустому месту.

Жить пришлось в разбитом фургоне, лишенном колес и обивки. Пол заменяли пластиковые растресканные плиты, а печь — круглый огромный ржавый бак (в него полагалось толкать дрова и поджигать их). Бак быстро нагревался, давал жар и так же быстро остывал, тонкое железо отказывалось сохранять тепло. Его сохраняли сами девочки — замотавшись в тряпье, они спали, плотно прижавшись друг к другу.

— Может, попробовать найти твоих? — как — то раз спросила Нейта, разглядывая грязный потолок фургона — Ты знаешь, где их искать?

Лайса выдохнула холодный пар изо рта.

— Нет. — ответила, не беря в расчет картинки о женщине, приведшей их с Анетой за руки в приют — А ты своих?

— И я нет… Мать умерла давным — давно. Я ее даже не помню, Лайса. Отца зарезали на улице, когда мне было года четыре… Были еще два брата, но… Где они, что… Не знаю.

— Как же ты попала в приют? Тебе рассказывали?

— На улице выловили солдаты Восстановления.

— Ааа…

Вскоре Нейта умерла. Лайса так и не поняла, что случилось. Просто в одно из холодных утр она нашла подругу мертвой, накрытой с головой рваным пальто. Лицо Нейты было синим, а губы сжатыми.

Может, виной был садж. Может, холод. А может, просто Сектор убил ее. Пожалел, чтоб не мучилась. Лайса Канц по его мнению, видимо, жалости не была достойна… Да и похрен, твою мать. Какая разница?

Кстати, о матери.

В одну из вылазок в город за едой, Лайса видела ее. Женщина шла в сторону торговых точек, которых там был целый островок. Она шла, шатаясь и бурча ругательства, выражение лица — злое, как всегда, не поменялось с годами.