Аренщик топнул по пюре из чешуи и перьев. Его сапоги были черны до колен. Когда люди почти угомонились, он подошел к ближнему краю арены, где Лорку было не видно, наклонился…

Распахнулась дверь клетки. Аренщик, хэкнув, запрыгнул на забор, схватился за осевой столб. Зрители орали, дыбились. Сидевшие принялись вставать. Лорк попытался протолкнуться ближе.

Он видел, как на той стороне арены встает отец, как обливается потом искаженное лицо под светлыми волосами. Фон Рэй грозил арене кулаком. Мать, рука на шее, жалась к нему. Посол Сельвин протискивался между двумя шахтерами, оравшими что-то у ограждения.

– Там Аарон! – зашлась Лала.

– Нет!.. – Это Князь.

Но теперь встало столько людей, что Лорк ничего не видел. Таву вскочил и криками призывал всех сесть, пока ему не передали бутыль.

Лорк метнулся влево, чтоб видеть; потом вправо – слева были тела. В груди бился рассеянный азарт.

Аренщик на ограждении высился над толпой. В прыжке он задел плечом фонарь, и на парусине пошатывались тени. Опершись о столб, он хмуро глядел на колеблющийся свет и потирал бугрящиеся руки. Тут он заметил пух. Аккуратно его стряхнул, принялся обыскивать густо заросшую грудь, плечи.

У границы арены заголосили, замолкли, заревели. Кто-то крутил в воздухе жилетом.

Аренщик, чей обыск не дал результатов, вернулся к столбу.

Взволнованного, зачарованного Лорка подташнивало от рома и смрада.

– Пошли, – крикнул он Князю, – давай туда, где будет видно!

– Вряд ли нам стоит, – сказала Лала.

– Почему нет! – Князь сделал шаг. Но глядел испуганно.

Лорк протиснулся вперед него.

Затем кто-то поймал его за руку, и он мигом развернулся.

– Что вы тут делаете? – Фон Рэй, злой и сбитый с толку, задыхался. – Кто тебе разрешил привести сюда детей?

Лорк оглянулся, ища Таву. Таву не было.

За отцом шел Аарон Красный.

– А я говорил: надо было кого-то с ними оставить. У вас тут жутко старомодные няньки. Да их любой смышленый пацан фомкнет!

Фон Рэй резко повернулся к нему:

– Дети-то в полном порядке. Просто Лорк знает, что ему нельзя по вечерам гулять одному!

– Я отведу их домой, – сказала подоспевшая мать. – Аарон, не огорчайся. Они в порядке. Мне ужасно жаль, правда. – Она посмотрела на детей. – Какая нелегкая вас сюда понесла?

Вокруг собирались любопытные шахтеры.

Лала заплакала.

– Ну а это что еще такое? – встревожилась мать.

– Ничего с ней не случилось, – сказал Аарон Красный. – Она понимает, что будет, когда мы вернемся домой. Они знают, что провинились.

Лала, видимо не думавшая о том, что будет, разревелась по-настоящему.

– Поговорим об этом завтра утром. – Мать в отчаянии посмотрела на фон Рэя.

Но отец не ответил – его слишком огорчили слезы Лалы и раздосадовало присутствие Лорка.

– Да, Дана, отведи их домой. – Он поднял голову, увидел столпившихся вокруг шахтеров. – Веди их домой сейчас же. Ну же, Аарон, к чему расстраиваться?

– Так, – сказала мать. – Лала, Князь, возьмемся за руки. Лорк, пошли, сию же…

Мать протянула руки детям.

После чего Князь выпростал свой протез – и дернул!

Мать завизжала, согнулась, заколотила его по запястью свободной рукой. Сталь и пластиковые пальцы ее не выпускали.

– Князь! – Аарон потянулся к нему, но мальчик поднырнул, перекрутился, унесся прочь.

Мать рухнула на колени, прямо на грязный пол, ловила ртом воздух, тихо всхлипывала. Отец поймал ее за плечи:

– Дана! Что он сделал? Что случилось?

Мать затрясла головой.

Князь бежал прямо на Таву.

– Лови его! – крикнул отец на португальском.

Аарон рявкнул:

– Князь!

Мальчик обмяк как по команде. Повис на руках у Таву, весь белый.

Мать встала на ноги и кривила лицо на плече отца. Лорк расслышал ее слова: «…и мою белую птичку…»

– Князь, иди сюда! – приказал Аарон.

Князь побрел назад, двигаясь тряско, электрически.

– Вот что, – сказал Аарон. – Пойдешь домой с Даной. Она просит прощения, что сказала о руке. Она не хотела оскорбить твои чувства.

Мать с отцом поглядели на Аарона. Отец подался вперед; мать отшатнулась. Аарон Красный обернулся к ним. Коротышка. Лорк не видел в нем ничего красного, кроме уголков глаз.

– Понимаете… – Аарон как будто устал. – Я никогда не упоминаю его патологию. Никогда. – И как будто расстроился. – Не хочу, чтоб он чувствовал свою ущербность. Я не разрешаю указывать на то, что он другой, вообще. При нем нельзя об этом говорить, понимаете? Вообще.