Мне нужен серьезный ответ. От Мойше Пипика. Ага, а следующий пункт в списке — может быть, тебе нужны на земле мир, в человеках благоволение? Мне нужен серьезный ответ… а кому он не нужен, собственно?

«Аптер, — хотел было я сказать, — ты полностью оторвался от реальности. Вчера я не водил тебя в ресторан. За обедом я встречался с Аароном Аппельфельдом, его я повел в ресторан, а не тебя. Если вчера за обедом ты вел этот разговор, то не со мной. Либо это был разговор с тем человеком, который приехал в Иерусалим и выдает себя за меня, либо, может быть, у тебя был разговор с самим собой — возможно, это диалог из твоих фантазий?»

Но каждое слово из его уст и впрямь сочилось таким страхом, что я не осмелился ничего ему сказать — только поддакивал после каждой его фразы. Не буду его тревожить, пусть он самостоятельно очнется от этого бреда… а если это не бред? Я представил себе, как собственноручно вырываю Пипику язык. Представил, как я… нет, если я не перестану думать, что все это, возможно, и не бред самого Аптера, а что-то другое, то просто взорвусь.

* * *

Выходя из номера, я увидел под дверью утреннюю «Джерузалем пост», поднял ее с пола, торопливо проглядел первую полосу. Одна статья — о бюджете Израиля на 1988 год: «Новый госбюджет омрачают опасения за судьбу нашего экспорта». Вторая — про трех судей, которых собираются отдать под суд, и еще трех судей, которых ждут дисциплинарные взыскания по обвинениям в коррупции. Между этими статьями — фотоснимок: министр обороны у стены, которую давеча пытался показать мне Джордж, ниже — три статьи о стычках на Западном берегу, в том числе репортаж из Рамаллы, озаглавленный «Рабин осматривает Стену Кровавых Избиений». На нижней половине полосы мелькали слова «ООП» и «Хизбалла», «Мубарак» и «Вашингтон», но имени Демьянюк нигде не было. Спускаясь в лифте, я спешно проглядел остальные девять полос. Единственное упоминание о процессе нашлось в телепрограмме. «Израильский „Канал 2“. 8.30. Процесс Демьянюка, прямая трансляция». А ниже — «20.00. Процесс Демьянюка, итоговый выпуск». И все. Ни о чем катастрофическом, приключившемся за ночь с тем или другим Демьянюком, не сообщалось.

И все же я решил пренебречь завтраком в отеле и немедленно отправиться в суд, дабы удостовериться, что Пипика там нет. Со вчерашнего полудня, после обеда с Аароном, я вообще ничего не ел, но не страшно — перекушу чем-нибудь в буфете у входа в зал суда, временно утолю голод. По телепрограмме я понял, что заседание начинается гораздо раньше, чем я полагал, а нужно ведь прийти к самому началу: я же твердо намерен сегодня оттеснить его, занять его место и взять все под полный контроль; если понадобится, высижу в этом зале оба заседания, утреннее и дневное, дабы пресечь в зародыше все, что он, возможно, еще замышляет. Сегодня Мойше Пипик будет стерт с лица земли (если каким-то чудом избежал этой судьбы вчерашней ночью). Сегодня всему этому конец: среда, 27 января, 1988, 8 швата, 5748, 9 джумада аттани, 1408.

Таковы были даты, напечатанные в ряд под логотипом «Джерузалем пост». 1988. 5748. 1408. Ни в чем нет согласия, кроме последней цифры, несовпадение во всем, начиная с вопроса о том, с чего следует вести начало летоисчисления. Чего ж удивляться, что «Рабин осматривает Стену Кровавых Избиений» — ведь разность между 5748 и 1408 исчисляется не десятилетиями и даже не столетиями, а составляет четыре тысячи триста сорок лет. Отца вытесняет его сын-первенец, победитель, которого хлебом не корми — дай посоперничать: отец отвергнут, притесняем и гоним, презрен и запуган первенцем, объявляющим отца своим врагом, а затем, едва избежав казни за свое преступление — за то, что он отец своему сыну, — он воскресает, восстает из мертвых и вступает в кровавый поединок за имущественные права со вторым сыном, который ярится от зависти и от обид на узурпацию, пренебрежение и растоптанную гордость. 1988. 5748. 1408. В этих цифрах — вся трагичная история, непримиримая междоусобица преемников-монотеистов и древнего прародителя, чье преступление, чей грех состоит в том, что он, став жертвой неописуемого грабежа, все равно каким-то образом мешает им жить.

Евреи мешают им жить.

Как только я вышел из лифта, с кресел в холле вскочили два подростка — мальчик и девочка — и устремились ко мне, выкрикивая мое имя. Девочка, рыженькая, веснушчатая, кругленькая, приближалась, робко улыбаясь; мальчик — с меня ростом, тощий, очень серьезный юный старичок, с лицом, мрачным, как пещера, с профессорскими ужимками и такой неуклюжий, что казалось, будто ко мне он не шагает, а перелезает через невысокие заборчики.

— Мистер Рот! — выкрикивал он звучным голосом, чуть громче, чем полагалось бы в холле отеля. — Мистер Рот! Мы оба — учащиеся одиннадцатого класса школы Лияд А-наар в долине Иордана. Я — Таль°. А это Девора°.

— Да?

Тут Девора вышла вперед, чтобы поздороваться со мной, и заговорила так, словно произносила речь перед большой аудиторией:

— На уроках английского языка наша группа старшеклассников нашла ваши рассказы очень провокативными. Мы прочли «Эли-изувер» и «Ревнитель веры». Оба наталкивают на вопросы о том, в каком состоянии находятся американские евреи. Мы хотим спросить, не могли бы вы приехать к нам? Вот письмо от нашей учительницы.

— Я сейчас очень тороплюсь, — сказал я, взяв у нее протянутый конверт и заметив, что в графе «адрес» что-то написано на иврите. — Я прочту письмо и отвечу, как только смогу.

— На прошлой неделе наш класс послал вам письмо в отель — все ученики написали, каждый ученик, — сказала Девора. — Когда мы не получили ответа, класс проголосовал за то, чтобы мы с Талем приехали на автобусе и сделали вам предложение лично. Мы будем очень рады, если вы примете предложение нашего класса.

— Я так и не получил письмо от вашего класса. — Еще бы, все письма получил он. Ну конечно же! Интересно, что могло удержать его от поездки в школу и ответов на вопросы о его провокативных рассказах? У него, что, других дел невпроворот? Я ужаснулся, подумав о приглашениях выступить, которые он здесь получил и принял, если предложение из школы он счел пустяком и поленился даже ответить на него отказом. Школьники просто не в его стиле. Со школьников нечего взять — ни тебе заголовков в прессе, ни денег. Школьников он оставил мне. Я отчетливо услышал, как он меня успокаивает: «Я бы не осмелился говорить о литературе. Я слишком уважаю вас как писателя». А мне потребовалось время, чтобы успокоиться, когда я представил, как он получает и вскрывает письма, которые их отправители, как им казалось, писали мне.