Я жмурюсь от нарастающего давления в черепе и молчу. Это только в кино всё выглядит круто. Когда обездвиженный герой собирается с силами и на финальных секундах даёт злодеям по соплям. А на деле ни хера. Лежишь на полу, корчась от боли, и думаешь: «Только не проломите мне башку». Потому что овощем я не только Стелле, но и себе не нужен. Сука, только не трогайте голову.

— То-то же, — самодовольно хмыкает Родинский в ответ на моё молчание и убирает ногу с шеи.

Я жадно хватаю воздух и ртом, и носом. Кислород никогда не был настолько желанным.

Он пытается сказать мне что-то ещё. Наверняка сыплет угрозами, но я его не слушаю. Никого и никогда я не ненавидел так, как ненавижу его в эту секунду. Если бы я мог встать, то обязательно попытался бы его убить. Потому что унижению всё-таки удалось заглушить рёв боли.

— А с ним что? — приглушённо бормочет гэбээровец.

— Пусть сам выбирается. Урок он усвоил.

Стелла

Я не до конца понимаю, удалось ли мне уснуть этой ночью. Скорее это был баланс между реальностью и забытьём, в котором нервы даже на секунду не получили расслабления. Мой мозг слишком запрограммирован на то, чтобы в любой момент я могла вскочить и помчаться туда, где предположительно находится Матвей.

Тело липкое от пота, и в глаза будто насыпали стеклянной крошки. Я стягиваю с себя плед, заботливо наброшенный мамой, и опускаю ноги на пол. Часы показывают начало шестого. Проверяю телефон и ощущаю, как безысходность и паника наваливаются на меня с новой силой. Ничего. От Матвея нет никаких известий.

Я снова набираю его номер — наверное, в пятидесятый раз — и в ответ слышу всё тот же неживой голос, сообщающий, что абонент недоступен. Зажмурившись, беззвучно сцеживаю задавленную истерику. Где он? Как мне жить, если по моей вине с ним что-нибудь случится? Что делать сейчас? Звонить в полицию? И что мне им сказать? Что мой знакомый не выходит на связь… сколько? Восемь или девять часов? Они даже слушать меня станут.

Я просидела в машине возле его подъезда до часу ночи, и ничего. Роман продолжал сбрасывать мои звонки. Что делать? Поехать домой и вытрясти из него информацию о том, что он сделал с Матвеем?

Стараясь двигаться бесшумно, чтобы не разбудить маму, иду умываться. Вчера было не до этого. Я даже раздеваться не стала — всё надеялась, что Матвей объявится и мне придётся срочно сорваться. Может, не стоило сюда приезжать и лучше было бы заночевать в гостинице. Вчера я плохо соображала, что делаю.

Мама, конечно, разволновалась. Я появилась у неё бледная как мел и не могла толком объяснить, что происходит. Все шесть лет нашего с Романом брака она пребывала в полной уверенности, что мы образцовая семья. Как и многие, ошибалась.

Когда я выхожу из ванной, то первое, что слышу, — это шум посуды, доносящийся из кухни. Очевидно, сон мамы не крепче моего.

— Доброе утро. — Подхожу к столу и тянусь к графину с водой. — Я тебя разбудила. Извини.

— Я привыкла рано вставать, — успокаивает мама, начиная суетливо перемещаться вдоль кухонного гарнитура. — Я чай заварила. Попьёшь? Сейчас кашу сварю. Или лучше яйца сделать?

Еда — это последнее, о чём я способна сейчас думать. Чай… Чай можно, да. А потом я поеду. Куда? Скорее всего, снова к дому Матвея.

— Только чай, мам. Спасибо.

Мама ставит передо мной чашку и молочник и осторожно придвигает вазочку с печеньем. Смотрит с тревогой. Хочет расспросить, но боится. Или не знает, как начать.

— Я буду разводиться, мам, — говорю я, прижимая подрагивающие пальцы к горячему фарфору. Сил и желания врать не осталось. Слишком тяжела расплата.

Лицо мамы искажается изумлением и неподдельным расстройством. Слово «развод» её пугает. А ещё она не ожидала.

— Я поняла, что вы поругались… Но разве… Неужели так серьёзно?

— У меня есть любовник. Роман вчера узнал.

Я делаю глоток за глотком, почти не ощущая, как горячая вода обваривает нёбо. От признания стало чуточку легче. Самую малость. Эффект освобождения от пут лжи.

— Я думала, у вас всё хорошо…

Я мотаю головой, не в силах сдержать горькую усмешку.

— Нет. Не хорошо.

— Он тебя выгнал?

— Я первой попросила развод. Романа не устроили озвученные мной причины, и он решил копнуть глубже.

— А… С этим мужчиной… У тебя всё серьёзно?

— Ко мне никто так не относился, — шепчу я, чувствуя, как крупицы стеклянной крошки снова оживают под веками. — После такого сложно продолжать жить так, как жила я.

Образ Матвея становится почти осязаемым, не давая возможности и дальше сидеть и спокойно разглагольствовать о вещах, имеющих куда меньшую ценность, чем он. Я отодвигаю стул.

— Мам, я поеду. Мне нужно, ладно? Спасибо за всё. Я позвоню. — Последние слова я договариваю уже по пути в прихожую.