С каждым шагом в направлении кабинета Германа Витальевича во мне всё увереннее росло предчувствие скорых неприятностей. Я сжималась, а сердце было не на месте. Я ожидала чего-то плохого.

И оно случилось.

Стоило только зайти в кабинет мужчины, как меня окатили ненавидящим, прожигающим насквозь взглядом, казалось, если бы взглядом можно было убивать, то я бы уже давно была мертва.

Я сразу же обратила внимание на его лицо, которое было даже хуже, чем мне рассказала Лена. И я даже не думала, что всё настолько плохо. Всё же рука у Егора довольно-таки тяжёлая. Но в глубине души я даже рада была этому.

Несмотря на то, что он мой начальник, он заслужил всё то, что с ним сделал Свободин. И я ему за это благодарна.

Но я боялась. Моё тело задрожало, а по коже прошлись неприятные мурашки. Я попыталась скрыть это, чтобы он не видел, что вселяет в меня страх. Что он мне неприятен стал ещё больше после вчерашнего происшествия. Тяжело вздохнула и сделала шаг вперёд, желая побыстрее всё узнать и уйти отсюда.

— Доброе утро, Герман Витальевич. Вы хотели меня видеть?

— Да, Ярославская. Я хотел тебя видеть. Я хотел бы поговорить о вчерашнем инциденте.

Моё сердце замерло, ожидая плохого. Того, чего я так боялась — проблем у Егора. Потому что Шестинский не тот человек, который забудет такое. Не тогда, когда ему разукрасили лицо во все цвета радуги и подправили нос.

— У меня к тебе предложение, — я замерла, а глаза зава сверкнули недобрым блеском. На губах появилась неприятная ухмылка. — Ты же не хочешь, чтобы у твоего гонщика были проблемы? — моё сердце упало вниз. — Так вот, ты остаёшься у нас в клинике в привычном режиме работы, с таким же графиком, как и прежде. А я… — замолчал, а у меня вместе с этим остановилось сердце. — А я не буду писать заявление на Свободина в полицию за избиение.

Сердце пропустило удар и рухнуло вниз. Это то, чего я действительно боялась — проблем, но не у себя, а у Егора. Чёрт. Разве он не понимал, к чему всё это может привести? Что может сделать этот мужчина?

И сейчас Шестинский шантажирует меня тем, чтобы я не уходила из клиники, а он в ответ не будет писать на Егора заявление, репутация которого полетит ко дну.

Этого я просто не могу допустить. Потому что знаю, что значат для него гонки и как он их любит. Это ведь не просто чтобы заработать много денег, а страсть, в которую он погружается, стоит только сесть за руль.

Я видела это вчера: несмотря на то, что он был слишком зол, управляя этим спортивным монстром, он будто успокаивался, хоть и не до конца.

И если я сейчас не соглашусь, то его карьера может полететь к чертям. И всё это из-за меня. Я просто не могу этого допустить. Поэтому как бы мне после всей этой ситуации и шантажа для полной картины ни хотелось уйти, сейчас я должна согласиться на его условия.

Вобрав побольше воздуха в лёгкие, выпалила:

— Хорошо. Я согласна, Герман Витальевич. А теперь я могу идти работать?

На его губах проскользнула еле уловимая ядовитая, довольная улыбка. Будто он знал, что я соглашусь. Знал, что я не смогу причинить вред Егору, его карьере, которая пойдет насмарку из-за меня. Я буду виной тому.

Но быстро все его эмоции скрылись, и передо мной предстал серьёзный, строгий мужчина.

— Да. Ты можешь идти, Ярославская.

Я кивнула и развернулась, сделала шаг к выходу из кабинета, но потом застыла. Повернула голову в сторону зава и открыла рот, чтобы спросить то, что никак не укладывалось у меня в голове:

— А как же Крылова? Её же неделю не будет. Кто-то должен за неё выходить. Нам уже Нина Михайловна распределила график.

— По этому поводу можешь не беспокоиться. Дарья выйдет послезавтра. А завтра есть кому выходить. А Нина Михайловна чуть позже всё скажет. Можешь идти.

Я кивнула, но в голове до сих пор не укладывалось — почему всё так? Даша брала неделю выходных, а теперь, получается, всего на три дня. Странно это всё.

Я пыталась найти ниточку и потянуть за неё, но у меня никак не получалось поймать её. От меня постоянно что-то ускользало.

Я брела по коридору клиники, перебирая свои мысли, ища то самое, как вдруг в кого-то врезалась. С губ сорвался приглушённый вскрик.

— Ой. Простите, — подняла голову вверх. — Нина Михайловна, доброе утро, — улыбнулась, хоть и улыбка эта была вымученной.

Меня терзали страхи, мучения и боль, которую я чувствовала до сих пор. Она никуда не уходила. А стоило только подумать о причине этой боли, как она стократ возрастала и терзала ещё сильнее. Но показывать я этого никому не желала.