Друг детства и большой приятель матери моей жены104, Газенкампф часто навещал ее семью и охотно принимал и нас – молодое поколение у себя в Царском селе.

Как известно, годы только из очень немногих людей делают мудрецов, огромное большинство они обращают просто в старикашек. К Газенкампфу они были милостивы: мудрецом его, правда, не сделали, но большой здравый смысл сохранили, и убедить старика разумными и справедливыми доводами не представляло большого труда.

Когда на другой день после приговора я навестил его в Царском селе, там уже имелось письмо министра Макарова с просьбой помиловать Масокина. Но просьбу эту о смягчении участи предателя генерал не уважил и подписал смертный приговор ему и Траубергу. Сигнальщикам казнь была заменена.

Одним из защитников по делу Трауберга был молодой адвокат А.Ф. Керенский105. Я его тогда знал совсем мало. А после этого процесса не встречался с ним вовсе, и потому был очень поражен, когда десять лет спустя, став министром, он вспомнил обо мне и назначил в состав Чрезвычайной Следственной Комиссии по делам о бывших министрах. Назначение это, совершенно не соответствовавшее моему скромному служебному положению, свидетельствовало о высокой оценке им моей прокурорской деятельности по делу «Карла», и за нее я до сих пор сохраняю к Керенскому чувство самой искренней благодарности, и не перестаю сожалеть, что неумолимая жизнь впоследствии потребовала от меня таких поступков, про которые он в своей книге «Дело Корнилова» пишет: «К сожалению, я только слишком поздно узнал, кто был их источником».

После дела Трауберга нашелся сослуживец, который поспешил разъяснить департаменту полиции, что смягчение генералом Газенкампфом назначенной сигнальщикам смертной казни и отказ его помиловать предателя Масокина находились в связи с моей точкой зрения на эти вопросы.

Уход из Петербургского суда стал неизбежным. Поводом к нему послужило дело баронессы Спенглер106.

Революционное сообщество, судившееся под этим названием, отличалось от десятков других того же рода дел только аристократичностью своего состава. В числе соучастников были офицеры, баронесса и сын помощника Варшавского генерал-губернатора Утгоф107.

Выданные очередным предателем, все члены сообщества были задержаны и посажены в тюрьму, а родственники их стали осаждать меня просьбами о замене для заключенных досудебного ареста денежным залогом. Особенно домогалась этого мать Утгофа, имевшая, благодаря служебному положению своего мужа, возможность склонить военного министра Сухомлинова посодействовать освобождению ее сына. Принципиально против удовлетворения желания министра, переданного мне военным прокурором, я ничего не имел, но указал, что освобождение Утгофа неминуемо повлечет за собой необходимость удовлетворения той же просьбы со стороны остальных обвиняемых, получавших теперь возможность обосновать свое ходатайство весьма убедительной ссылкой на ту же льготу, данною одному из главных виновников. Так оно, конечно, и случилось и всех соучастников, внесших залог в пять тысяч рублей, я из тюрьмы выпустил.

Помню, что с каждым из них я имел беседу приблизительно следующего содержания: «Мы с Вами можем держаться различных политических убеждений, но понятие чести у всех порядочных людей одинаковы. Выпуская Вас из тюрьмы, я беру всю ответственность за это лично на себя и могу это сделать только при условии, если Вы мне дадите слово, что предоставляемой свободой не воспользуетесь и на суд явитесь». Все они утверждали, что хорошо понимают ту служебную ответственность, которую я на себя беру, очень ценят оказываемое им доверие и ни при каких обстоятельствах им не злоупотребят. Не прошло и недели, как департамент полиции сообщил, что все они скрылись. Остался только один Утгоф, но и тот, конечно, потому, что был в достаточной степени забронирован служебным положением своего отца.

Обвинять его и тех соучастников, которые за невозможностью внести залог, продолжали оставаться в тюрьме – мне не пришлось, так как ко времени рассмотрения этого дела я уже был переведен в Финляндию, но во время революции, встретив Утгофа при случайном посещении дома военного министра, я напомнил ему о поступке его единомышленников. Он рассмеялся, цинично заметив, что при обсуждении побега вопрос о нарушении данного мне слова даже не поднимался. «Последствия, которые этот побег мог иметь для Вас, нам были совершенно безразличны».

Макаров оказался правым: «юридический анализ» и прочие «отвлеченности» были, конечно, большой наивностью. Тогда сознавать это было очень огорчительно, теперь, по прошествии двадцати семи лет, воспоминание об этих беспочвенных сектантах неизменно соединяется у меня с чувством величайшей им признательности. Вызванный их вероломством перевод мой в Финляндию стал счастливейшим событием моей жизни108.

Прекрасная страна! Историческая судьба избавила ее от тех катастроф и грандиозных катаклизмов, которые красною нитью проходят через всю историю ее великой соседки. Самоотверженно защищаясь от налетавшей временами политической непогоды, маленький народ этот за сто лет своего полусамостоятельного существования сумел не только усвоить всю мировую цивилизацию, но и создать собственную высокую культуру.

Построить заводы, залить страну электричеством, использовать ее водопады, возвести многоэтажные дома, обогатиться автомобилями и аэропланами, – все это цивилизация, и все это можно сделать в один десяток лет. Культуру в десяток лет не создашь. Культура – это идейные ценности, это идейный фундамент народа, это тот прекрасный цветок, которого не вырастешь без долгого и тщательного удобрения почвы. Культура – это любовь к своей родине, способность к жертвам за нее, культура – это чистые нравы, прочная семья, сила общественного мнения. И глазами, полными зависти, смотришь на эту счастливую страну, где нет обывателей, а есть граждане, где заведомым негодяям не пожимают руки, где преклоняются перед своими героями и чтят их память, где ценят свою историю и не разрушают памятников, хорошо понимая, что у кого нет нити вчерашнего дня, у того нет и не может быть и дня завтрашнего.